Переписка с Н. Ф. фон Мекк

128. Чайковский - Mекк

Симаки,

1879 г. августа 29-31. Сиамаки.

29 августа.

Наконец сегодня, когда я окончил исправление клавираусцуга третьего действия и сделал корректуру печатающейся теперь партитуры известного Вам Сербо-русского марша, оказалось, что уже ровно нечего делать, если б даже мне и вздумалось заняться, И тотчас же после этого, несмотря на все удовольствие чувствовать себя имеющим право на праздность, я сознал все благодетельное значение серьезного, поглощающего мысли и чувства труда. Он по временам утомляет и раздражает, но зато имеет свойство отвлекать от неудовлетворительных сторон действительности, от беспокойств и забот насчет благополучия ближних. Как будто обрадовавшись, что я свободен и место опустело, тысяча разных тревожных мыслей осадила меня. И пошатнувшееся здоровье сестры, и Ваши частые головные боли, и служебные обстоятельства Анатоля. и некоторые неудобства в положении Модеста в доме г. Конради, и Ваше до сих пор еще не устраивающееся браиловское хозяйство, и Тася, и судьба моей оперы, которая, бог знает, когда и как состоится,-все это нахлынуло сразу. А тут еще страх и грусть по поводу отъезда из Симаков настолько сильные, что я чуть не прослезился и не кинулся в объятия входившего в комнату Леона! Одним словом, нервы мои, заметив, что я не нуждаюсь в напряжении их для работы, изволили расшалиться. Чтобы покончить с ними, я предпринял громадную пешеходную прогулку один в далекий лес, где еще ни разу не был. Разумеется, средство отлично помогло, и в эту минуту, возвратившись и севши писать Вам, я только ощущаю радость при мысли, что нахожусь еще в Симаках и что пишу к Вам не далее, как за четыре версты. Буду эти последние дни наслаждаться своим правом на праздность. Завтра Сашины именины. Как странно подумать, что он уже в Пегербурге! Поздравляю Вас. дорогой, милый друг.

31 августа.

Любите ли Вы такие серенькие деньки, как сегодня? Я их люблю ужасно. Да и вообще начало осени по прелести можно сравнить только с весной. Мне кажется даже, что сентябрь с его-нежно-меланхолической окраской природы имеет преимущественное свойство наполнять мою душу тихими и радостными ощущениями. В Симаках кроме ближайших к дому мест есть поблизости очаровательные места, которыми наслаждаться можно или вечерком во время заката или в такой бессолнечный день, как сегодня; например, если выйти из сада направо мимо колодца и огородов на дорогу, идущую низом вдоль заросшего тростником болота параллельно с деревней. Я очень люблю эти места. Днем в солнечный день солнце мешает смотреть на живописно раскинувшуюся деревню, вечером же или в такой день, как сегодня, очень приятно усесться где-нибудь повыше (например, около крошечной березовой, рощицы, у канавы, отделяющей усадьбу от поля), и смотреть на необыкновенной величины старые ивы [Я не вполне уверен, ивы это или вербы. (Прим. Чайковского).], растущие внизу вперемежку с тополями, на село с скромной церковью (какую прелесть придает всякому сельскому виду скромная деревенская церковь), на дальний лес. Я просидел около часу сейчас на этом месте и испытал одну из тех чудных минут, когда всякие заботы и треволнения куда-то скрываются. Вместо них предаешься самым разнообразным и отрывочным мыслям и фантазиям. Над головой кружатся тучи ласточек, и тотчас начинаешь соображать, зачем они собираются, не хотят ли уже лететь, куда они полетят и т. д. Смотришь на вековые деревья и стараешься определить их возраст и т. д.

Меня прервал Иван Васильев с письмом Вашим. Продолжаю.

Вчера вечером я был в Симацкой Дубине и на таком чудном новом месте, открытом Ефимом, что мы все единогласно решили очень рекомендовать Вам это место и предложить съездить на него в первый раз, как Вы захотите побывать в лесу. Потом я провел очень приятный вечер с Влад[иславом] Альбертовичем. Вы спрашиваете меня, милый друг, какой характер мне симпатичнее: увлекающийся-Владислава, или деревянный-его брата. Разумеется, первый. Но я выскажу Вам откровенно мою мысль относительно Владислава. Полнота молодой жизни, которою он проникнут и которая сказывается в каждом его слове, как всякое проявление кипучей молодости, имеет большое обаяние, но тут есть и опасность. Непременно нужно, чтобы он увлекался не только на словах, но и на деле. Не знаю отчего, мне кажется, что в Пахульском есть черты какого-то тургеневского героя, т.е. человека очень способного, имеющего совершенно искреннее и пылкое стремление к выполнению самых широких замыслов, но...

На этом месте я получил телеграмму от брата Анатолия, которую при сем прилагаю. В эту минуту я так расстроен, что не могу писать. Еду сегодня вечером прямо в Петербург.

Через час.

Я значительно успокоился. Бывают несчастия хуже. Кто знает, может быть, все к лучшему? Тем не менее, Вы простите меня, милый друг, если я уже не буду так обстоятельно писать к Вам, как собирался.

Я хотел сказать про Пахульского, что я хотел бы в нем видеть признаки энергии в труде. Конечно, мне, может быть, это только кажется, но я боюсь, как бы не вышел из него человек, вечно готовый к упорному труду, но не имеющий выдержки. Итак, он в настоящую минуту хочет приняться за контрапункт. Пусть примется непременно и, несмотря на скуку, сопряженную с этим занятием, пусть выдержит до конца. Пусть к моему приезду в Неаполь (который, я надеюсь, состоится, хотя в эту минуту меня обуял какой-то неопределенный страх за будущее) он приготовит мне для просмотра побольше этой скучной, но полезной материи. Я бы сам ему высказал мое сомнение в его энергии, если б был уверен, что не ошибаюсь. Я еще недостаточно хорошо знаю его. Дай бог, чтоб у него намерения и приведение их в исполнение шли всегда рядом. Я уверен, что если мое подозрение сколько-нибудь и справедливо, то Ваше влияние спасет его от природного недостатка.

Ах, боже мой! зачем нельзя двигаться с быстротой телеграфической депеши! Как я бы хотел быть теперь уже в Петербурге!

О многом я хотел поговорить с Вами сегодня, милый друг, но, простите, чувствую, что до самого приезда в Петербург, до тех пор, пока не узнаю, в чем дело, не в состоянии написать Вам ничего путного.

Кончаю это письмо выражением моей благодарности к Вам! Но как выразить Вам ее? Лучше я положусь на Вашу проницательность. Я обязан Вам всеми счастливыми минутами жизни, и если нужна будет твердость для перенесения несчастий, то и ее я почерпну в моей дружбе к Вам.

Кончая, я скажу: до свиданья в Неаполе. Хотя я мог бы писания мои взять с собой, но предпочитаю оставить их почте. В том расстройстве, в каком я буду находиться все эти дни, я боюсь потерять рукописи.

А ведь не даром третьего дня я ощутил неопределенное беспокойство!

Ваш благодарный и безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

дальше >>