Переписка с Н. Ф. фон Мекк
207. Чайковский - Мекк
Рим,
1880 г. января 16-17. Рим.
16/28 января 1880 г.
Милый и дорогой друг! Благодарю Вас за сообщение мне депеши Colonn'a. Вы увидите из моего письма, что она есть дословное повторение той, которую он послал мне. Мне не нужно Вам говорить, до какой степени меня радует, что симфония понравилась. Мне было бы так неприятно, если б Ваши заботы о парижском ее исполнении увенчались неуспехом! Впрочем не нужно вполне доверяться словам Colonn'a. Мне кажется, что по свойственной ему деликатности он несколько преувеличил успех, т. е. написал об нем не совсем так, как было, а так, как ему хотелось, чтобы было. Но и то хорошо, если симфония имела некоторый успех. Для французов и это очень много. Я думаю, что из письма, которое я теперь жду от Colonn'a, мы увидим настоящую степень успеха. Вы спросите, друг мой, почему я пессимистически отношусь к известию о большом успехе?-Потому, что я решительно не могу себе представить, чтобы масса французской публики, которая и к своим композиторам (например Сен-Сансу) недоброжелательна, как ко всему новому, могла остаться довольной моей симфонией. Мне кажется, что первая часть должна была их привести в некоторый ужас; Andante могло быть принято без знаков неодобрения, финал должен был показаться пошлым и плоским (такое впечатление на них всегда производят сочинения, основанные на русской песне, например, “Камаринская”), и только Скерцо, благодаря эффектному звуку оркестра, могло действительно понравиться. Но в чем я нисколько не сомневаюсь, так это в том, что симфония моя должна была заронить в избранные души искру симпатии к моей музыке. Этого мне только и нужно. Я не могу и не умею нравиться массам. Я замечал, что те из моих сочинений, которые я писал с наибольшей любовью и старанием, обречены сначала на неуспех или на полууспех и только понемножку, от избранных душ они переходят в понимание масс.
Вы пишете мне о Микель-Анджело, Рафаэле и других свое мнение и подозреваете, что в некоторых своих частях оно покажется мне странным и возбудит неудовольствие. Милый друг! Мне нужно только одно-чтобы Вы всегда и обо всем высказывали мне свои мысли, нисколько не стесняясь тем, что они могут быть не по вкусу. Во-первых, я вовсе не авторитет в деле пластических искусств, напротив, я довольно туп на усвоение красот живописи и скульптуры, а во-вторых, мне, напротив, всегда удивительно приятно читать в Ваших отзывах об искусстве Ваше действительное мнение. Вы один из немногих людей, имеющих смелость высказывать во всей своей искренности именно то, что Вы думаете, а не то, что принято думать. Vous avez le courage de vos opinions [У вас есть мужество отстаивать свои взгляды], и вот почему я никогда не оскорблюсь ни тем, что Вы неодобрительно отзоветесь о Моцарте, ни тем, что Рафаэль, которого я так люблю. Вам вовсе не нравится. Невозможно, чтобы два человека, как бы ни были родственны их натуры, смотрели на все явления из мира искусств одними глазами. Есть тысяча других точек, на которых наши с Вами симпатии и антипатии соприкасаются так близко!
Что за грандиозное произведение Микель-Анджеловский “Моисей”! Я уже несколько раз подолгу засматривался на эту статую и каждый раз проникаюсь все большим и большим благоговением к ней. Это, в самом деле, задумано и исполнено гением первого разряда. Говорят, что в ней есть кое-какие неправильности! Это мне напоминает старика Фетиса, который отыскивал у Бетховена неправильности и с торжеством объявляет, что он нашел в Героической симфонии обращение аккорда, которое lebon gout [хороший вкус] не дозволяет.
А не правда ли, что Бетховен и Микель-Анджело очень родственные натуры?
Здоровье мое теперь хорошо. Я начал делать эскизы итальянской фантазии на народные темы . Хочу написать что-нибудь вроде испанских фантазий Глинки.
17/29 января 1880 г.
Испытал сейчас величайшее удовольствие. Был в вилле Ludovisi. Не знаю ничего прелестнее этой виллы. В ней (если помните) есть замечательный павильон с статуями, из коих многие очень замечательны, кроме того казино с знаменитыми плафонами Гвидо (“Аврора”, и “La Rеnоmmeе”), с чудным видом на Рим и все окрестности, но, главное, при этой вилле есть сад удивительно роскошный, обширный, живописный и пустынный. В виллу пускают раз в неделю, и англичане толпятся в тех местах, на которые указывает Бедекер, т. е. в казино и в павильоне, в саду же никого нет, и я совершенно одиноко провел два часа среди тенистых аллей сада. Ввиду всех испытанных мною в последнее время треволнений, я ни в чем так не нуждался, как в воспринятой наслаждений, доставляемых природой. Эта прогулка имела на меня в высшей степени благодетельное влияние.
Не попалась ли Вам на глаза некрологическая заметка о моем отце, помещенная в “Голосе”? Она мне понравилась тем, что в ней упомянута характеристическая черта его, т. е. доброта души его, которую без преувеличения можно назвать ангельской.
Будьте здоровы, дорогой и милый друг мой.
Ваш П. Чайковский.
17/29 января 1880 г.
Получил сейчас дорогое письмо Ваше от одиннадцатого, и мне хочется прибавить к моему письму следующее.
Бы пишете мне про устройство занятий Влад[ислава] Альберт[овича]. Я очень рад, что дело это приведено в порядок. Что касается Губерта, то мне бы хотелось, мой милый друг, чтобы Вы изменили свой взгляд на него. Я его знаю еще с Петерб[ургской] консерватории, где мы вместе учились, и могу Вам сказать с полным убеждением, что он очень добры и, умны и, знающий и честный человек. Его недостаток:
бесхарактерность и отсутствие всякой энергии. Как преподаватель, он немножко педант, немножко скучен, но в высшей степени добросовестен, и поверьте, что он может быть в высшей степени полезен Влад[иславу] Альб[ертовичу], если только последний сумеет сквозь многословную и подчас убийственно скучную речь Губерта оценить его действительные достоинства. Губерт очень выигрывает от ближайшего знакомства. Для меня очень понятно, почему он сначала так неохотно отнесся к предложению Пахульского давать ему уроки. Когда, как у Губерта, имеется более тридцати часов теоретических занятий в консерватории, то поневоле на человека, пришедшего просить уроков, смотришь как на недруга и прежде всего хочешь от него отделаться. Потом ему стало совестно отказывать в своей помощи человеку, стремящемуся серьезно учиться, и он смягчился. А после ему Н[иколай] Гр[игорьевич], вероятно, посоветовал давать В[ладиславу] А[льбертовичу] два урока в неделю, не стесняясь требовать пятирублевой платы, так как он живет в Вашем доме и пользуется Вашим покровительством. Я уверен, что это так было.
Мне бы хотелось, чтобы Пахульский имел доверие к Губерту; без доверия к учителю не может быть успеха. Между тем Губерт и как учитель и как человек достоин всякого уважения. Я всегда очень уважал его знания и нередко советовался с ним по поводу моих сочинений.
До свиданья, мой дорогой друг.
Ваш П. Чайковский.