Переписка с Н. Ф. фон Мекк
344. Мекк - Чайковскому
Плещеево,
22 сентября 1886 г.
Дорогой, несравненный друг мой! От всего сердца горячо благодарю Вас за Ваше милое внимание ко мне и Вашу память обо мне. Вашу поздравительную телеграмму я получила в самый день моих именин, но не могла сейчас благодарить Вас за нее, а хотела сделать это на другой день из Плещеева, но, когда вернулась туда, на меня обрушилось столько ожиданных и совсем неожиданных дел, что я только через три дня могла поблагодарить Вас за Ваше дорогое для меня внимание. Между прочими делами у меня явилось одно, которое, хотя и неважное, но всё-таки доставляет мне тревоги и хлопоты сверхкомплектные. Это - маленькое увлечение сына моего Макса, которое, во-первых, по своей преждевременности (ему только семнадцать лет), а во-вторых, потому, что c'est une affection mal placee [это привязанность, плохо направленная], которым его эксплуатируют самым неприличным образом. Всё это требует вырвать его из рук этих шантажистов, следовательно, из Петербурга, и теперь я в больших хлопотах по этому предмету. Макс уже находится у меня, но я не знаю, дадут ли ему отпуск на всю зиму, а брать его из Училища мне не хочется, и ему этого не хочется. Вчера я послала в Петербург через брата моего докторское свидетельство и прошение директору дать сыну моему отпуск на неопределенное время для излечения от болезни; не знаю, что из этого выйдет. Если он получит отпуск, то уедет в Южную Америку вместе с Сашонком, который дождется его для этого в Париже. Да, у кого есть дети, тот никогда не знает покоя. В эти же дни хлопот о Максе я была в страшном беспокойстве за мою Сашу, потому что я знала, что она уже заболела, но очень долго не получала телеграммы. Теперь, слава богу, это бремя с души скатилось, бог дал ей дочь благополучно и хорошо. Теперь, когда я дождусь разрешения Анны, то могу уехать спокойнее, а здесь так холодно, что я всё время простужена, кашель и насморк не проходят. Если всё будет благополучно, я, вероятно, уеду около 10 октября и направлю свои стопы в Wiesbaden, потому что мне там ужасно понравилось, а оттуда решу, куда мне дальше двигаться; быть может, отправлюсь в Неаполь. В Австрии холера, и потому я не еду в Вену, и к тому же, сознаюсь, я сделалась таким цыганом, что не могу долго сидеть на одном месте.
Дорогой мой, посылаю Вам с этою же почтою чек на две тысячи (2000) рублей и прошу не отказать сообщить мне, дойдет ли он до Вас. Вы получите его, конечно, позже, чем это письмо, потому что с денежными пакетами проделывают разные формальности, но в банке Вы не будете иметь никакого затруднения. Этот банк (Волжско-Камский) находится на Ильинке, на площадке, там же, где и Купеческий банк. Простите, дорогой мой, что я надоедаю Вам этими описаниями, но я хочу облегчить Вам найти его.
У меня в доме, в Плещееве, очень тепло, и это большое счастье для меня. Завтра я поеду к Саше в Москву и повезу ей троих детей в гости.
Как меня и интересует и бесит вся эта возня с Болгариею. Ужасно будет печально, если нам из-за этой дрянной страны придется с кем-нибудь войну вести, а ведь эти негодные Англия и Германия так и скалят зубы на нас. Эх, как это Россия не понимает, что ее естественная союзница есть Франция. Только при этом союзе и европейское равновесие не нарушалось бьг, а то теперь этим объединением Германии оно совершенно нарушено; кто же теперь может сам на сам с нею справиться? Конечно, никто, - вот она и распоряжается всею Европою, ну, а под таким кулаком, как у г-на Бисмарка, никому не поздоровится. Правда, и глупая Франция также не понимает, что ее единственное спасение заключается в союзе с Россиею. Этот фигляр “Figaro” печатает статьи против России по болгарскому вопросу; как это идиотично! Замечательно, что людям труднее всего бывает понять самую простую истину, не понимают того, что лучшее есть всегда самое простое. Это то же, что и в музыке, и люди делают те же ошибки, что и в музыке: всё ищут чего-то особенно замысловатого и сложного, ну, и выходит чушь. Право, просто зло берет! Эта шутиха Франция тоже вместо того, чтобы посадить поскорее короля, сплотиться потеснее с Россиею, сообща отколотить хорошенько г-на Бисмарка, вернуть с него свои пять миллиардов и тогда благоденствовать, - она, напротив, рассылает теперь везде Фрейсине произносить республиканские речи, в городах выстраивают войска шпалерами для встречи - кого же? Какого-нибудь сапожника Фрейсине. Да, шуты они гороховые, ведь им внутренне стыдно до смерти, что они должны ему делать такие овации, что у них [нет] прирожденного короля, который бывает один в государстве и который и родился и воспитывался королем, к которому и идут такие почести. Всё это эти несчастные французы чувствуют более, чем кто-нибудь, обо всём этом они втайне плачут горючими слезами, но эти сапожники держат их в руках таким террором, что они и пикнуть не смеют о своих желаниях, и вот кричат: “Vive la Republique!” [“Да здравствует республика!”] A la Republique идет к ним так же, как к корове седло; как это всё противно! Не подумайте, дорогой мой, что я чем-нибудь раздражена и потому так выражаюсь. О нет! Это есть плод глубокого изучения французского народа, к которому я имею полную возможность, живя в Touraine, в сердце Франции. Я не скажу, чтобы я вынесла симпатию к этому народу, чтобы я жалела его, - нет, мне противно видеть, что этот народ, который послал на эшафот добрейшего и благороднейшего из людей, этот народ, который без жалости подкосил столько великих, выдающихся сил Франции, этот народ, из которого вышла Charlotte Corday, теперь не может справиться с горстью бездарных, бессовестных разночинцев, которые лишают народ не только свободы действий, но свободы слова, свободы мысли, потому что они боятся даже и думать о том, чего хотят. Им навязали республику, но отняли у них liberte, egalite, fraternite [свободу, равенство, братство.]. И этот, теперь ничтожный народ дает этим проходимцам играть собою, как стадом баранов; кричит: vive la Republique и вывешивает флаги для встречи... Вы подумаете: Генриха V, Людовика XIX? - О нет, - сапожника Фрейсине, потому что он, наверно, сапожник или, быть может, булочник. Да, это совсем не в духе французского народа. Франция - не Америка, она не так воспитывалась, у нее совсем другая история, другие традиции, а следовательно, и другие симпатии. Самые блестящие времена Франции были времена самого абсолютного, самого деспотичного монархизма, и каждый француз вздыхает о том времени, не может забыть его, ему стыдно идти встречать Фрейсине, после целой фаланги блестящих и настоящих королей. Французы не могут забыть того времени, когда Франция распоряжалась Европою, и слуховое щекотанье словом республика не может вознаградить стольких потерь для гордости, самолюбия, тщеславия и многих свойств, так присущих французам.
Вот те убеждения, которые я вынесла из своего ближайшего и короткого знакомства ныне с Франциею, и я не могу простить французам, что они так измельчали. Но будет этих мудрствований; я думаю, я Вам ими ужасно надоела, дорогой мой, простите.
Коля и Анна говорили мне, что Вы недавно у них обедали. Не правда ли, милый друг мой, что эта парочка производит очень приятное впечатление: у них всё в гармонии, всё понятно, всё ясно и всё мило, конечно, откладывая в сторону всякие другие политические дела, - но только они сами по отношению друг к другу, со всею их жизнью. До свидания, мой милый, бесценный друг. Будьте здоровы и спокойны, Крепко жму Вам руку. Всею душою горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.