Биография Чайковского. Женитьба
«Она росту среднего, блондинка, довольно некрасивого сложения, но с лицом, которое обладает тою особого рода красотой, которая называется смазливостью. Глаза у нее красивого цвета, но без выражения; губы слишком тонкие и поэтому улыбка не из приятных. Цвет лица розовый. Вообще она очень моложава. Ей 29 лет, но на вид не более 23, 24-х. Держится она очень жеманно, и нет ни одного движения, ни одного жеста, которые были бы просты... В моей жене постоянно, всегда видно желание нравиться; эта искусственность очень вредит ей... Как в голове, так и в сердце у нее абсолютная пустота; поэтому я не в состоянии охарактеризовать ни того, ни другого... Она была со мной ласкова... Это было что-то условное, что-то в ее глазах необходимое, какой-то атрибут супружеской жизни. Она ни единого раза не обнаружила ни малейшего желания узнать, что я делаю, в чем состоят мои занятия, какие мои планы, что я читаю, что люблю в умственной и художественной сфере. Между прочим, всего более меня удивляло следующее обстоятельство. Она говорила мне, что влюблена в меня 4 года; вместе с тем она очень порядочная музыкантша. Представьте, что при этих двух условиях она не знала ни единой ноты из моих сочинений и только накануне моего бегства спросила меня, что ей купить у Юргенсона из моих фортепианных пьес. Этот факт меня поставил в совершенный тупик... Она всячески старалась угождать мне; она просто пресмыкалась предо мной; она ни единого разу не оспорила ни одного моего желания, ни одной мысли, хотя бы и касавшейся нашего домашнего быта. Она искренно желала внушить мне любовь и расточала мне свои нежности до излишества.
Читая все это, Вы, конечно, удивитесь, что я мог решиться соединить свою жизнь с такой странной подругой? Это и для меня теперь непостижимо. На меня нашло какое-то безумие. Я вообразил себе, что непременно тронусь ее любовью ко мне, в которую я тогда верил, и непременно в свою очередь полюблю ее. Теперь я получил непоборимое внутреннее убеждение: она меня никогда не любил а... Она приняла свое желание выйти за меня замуж за любовь. Засим, повторяю, она сделала все, что в ее силах, чтобы привязать меня к себе».
«Чтобы дать Вам почувствовать, до чего невозможно мне было добиться от нее хоть единого искреннего душевного движения, я приведу следующий пример. Желая узнать, каковы в ней материнские инстинкты, я спросил ее однажды, любит ли она детей. Я получил в ответ: „Да, когда они умные!"» (Петр Ильич оказался прав: впоследствии троих детей своих от гражданского брака Антонина Ивановна Милюкова отдала в воспитательный дом, где все они умерли.)
«Но как только церемония совершилась, как только я очутился наедине с своей женой с сознанием, что теперь наша судьба — жить неразлучно друг с другом, я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова. Мне показалось, что я, или по крайней мере лучшая, даже единственно хорошая часть моего я, то есть музыкальность, погибла безвозвратно. Дальнейшая участь моя представлялась мне каким-то жалким прозябанием и самой несносной, тяжелой комедией».
«Без работы жизнь для меня не имеет смысла. А работать, имея рядом с собой человека, столь близкого по внешности и столь чуждого по внутренним отношениям,— было невозможно. Я прошел через ужасное испытание и считаю чудом, что вышел из него с душой не убитой, а только глубоко уязвленной».
Через две недели после женитьбы Петр Ильич в состоянии глубокого разочарования и нервного расстройства выехал в сопровождении брата Анатолия из Москвы в Каменку, а затем за границу — в Швейцарию и Италию. Надежда Филаретовна с дружеским участием предлагает ему ежемесячную помощь в сумме 500 рублей, пока он не может снова служить в консерватории: щедрость и деликатность этой удивительной женщины казались безграничны.
Страстная убежденность в своем призвании возвратила прежнюю любовь к жизни и к высшему из ее наслаждений, как говорил Н В. Гоголь,— «наслаждению творить». «...От нравственного страдания никто не обеспечен,— думал Петр Ильич.— Что касается меня, то есть одно средство, могущее заглушить его: это — труд». Он чувствовал, что «далеко еще не дошел до той точки», дальше которой его способности — творческое дарование — не позволяют идти вперед: многое еще хотелось высказать в своих музыкальных сочинениях, и жизнь была бесконечно дорога. (Когда спустя семь лет Петру Ильичу довелось прочитать «Исповедь» Л. Н. Толстого, поведавшего о своих муках «сомнения и трагического недоумения», композитор смог с удовлетворением сказать, что именно «постоянной потребности в труде» обязан он тем, что «страдал и мучился» менее великого писателя.)