Вас. Яковлев. «Чайковский — критик» (окончание)
После всего сказанного читателя не удивит тот возмущенный, иногда гневный тон, с которым Чайковский обрушивается на московскую публику, ее потворство бездарной итальянской антрепризе, певцам, зачастую безвкусным и третьестепенным по своим вокальным и артистическим данным.
Надо иметь в виду, что немалая часть крупной московской буржуазии 70-х годов с ее «салонной» музыкальностью и, по существу, невежественностью в серьезных вопросах искусства, своим поведением по отношению к заезжим «знаменитостям» поддерживая космополитические тенденции, мешала пониманию значения национальной оперы и других явлений нашего искусства, рост которых так радостно волновал лучших представителей русской культуры и вызывал огромные надежды на будущее. Это противоречие между чаемым всеобщим народным признанием русского музыкального творчества и поведением влиятельной «верхушки» московской знати естественно вызывало у принципиального в вопросах дорогого ему дела Чайковского глубокое огорчение, выливавшееся в пылких интонациях его «объяснений с читателями».
Приведем для заключения в небольшой выдержке одно из таких объяснений — в нем с полной точностью выражен взгляд на сущность расхождения Чайковского, как русского музыканта-публициста, со сложившимися и весьма устойчивыми вкусами упомянутой влиятельной «верхушки».
«Если читатель усмотрит в моих словах,— заявлял Чайковский,— заблуждение квасного патриота, упорно предпочитающего свое дурное чужому хорошему, то он ошибется. Я принадлежу к числу самых искренних поклонников классического вокального искусства, считающего в своих рядах таких блестящих представителей, как, например, г-жи Патти, Пенко, гг. Ноден, Рота и т. п. Подобные артисты, будучи хранителями и проводниками классических традиций итальянского певческого искусства, не только доставляют сильное наслаждение, но приносят несомненную пользу певцам всех наций и способствуют развитию изящного вкуса в публике. Я отношусь враждебно только к исключительности, с которой у нас стараются поставить на недосягаемый пьедестал культ певческой виртуозности, основанный на чисто материальном услаждении слуховых нервов красивостью звука и заслоняющий своим громадным распространением истинные художественные интересы, находящиеся в прямой зависимости от преуспевания национального искусства».
* * *
Деятельность Чайковского — московского музыкального критика 70-х годов — была при его жизни основательно забыта. Когда в 1898 году (т. е. уже после его смерти) появилось собрание его статей, под названием «фельетонов», то в музыкальном мире многие удивились прекрасному литературному языку автора, его обширной компетенции и горячности суждений, но как в творчестве, так и здесь его признали «эклектиком», совершенно не заметив последовательности и цельности его эстетического мышления, богатства мыслей, глубокой принципиальности во всех его выступлениях.
Перечитывая эти страницы прошлого, мы убеждаемся, что они имеют не только биографическое значение и даже не только значение исторического памятника русской музыкальной культуры. Статьи Чайковского напоминают нам о высоком примере деятеля искусства, обладающего чувством призвания; эта «призванность» к общественному служению проявлялась в нем и впоследствии, когда он занял иное исключительно авторитетное положение в московском музыкальном мире, и как один из директоров Русского музыкального общества в Москве и как прославленный композитор.
Свой авторитет он использовал тогда, уже в середине 80-х годов, вновь для пропаганды русской музыки и на поднятие образовательного уровня в Московской консерватории. Во всем этом, как и в педагогической его работе, которая в наше время расценивается совсем иначе, чем прежде, первенствующее значение имеет «идейность», признание искусства одним из двигателей прогресса и культуры.
Вот почему, несмотря на столкновения с действительностью 70-х годов, в обстановке еще недостаточного понимания общественной важности целей, какие должно преследовать подлинное и притом национальное искусство, отход Чайковского от публицистической работы обошелся для него не без внутреннего потрясения, стоившего ему даже нервного расстройства. Но он сделал это, сказав все главное, что требовалось в условиях эпохи и тогдашней жизни Москвы. Однажды в своем дневнике, задавшись мыслью определить некоторые свои взгляды, он заметил: «Не умею говорить о музыке». Мы же знаем, что это совсем не так; именно он умел говорить о музыке, как мало кто другой в области музыкальной критики, говорить так, как и в своем музыкальном творчестве,— ясно, доступно, разносторонне, ни на минуту не умаляя поучительности содержания. Чайковский, как он всегда говорил, писал свои «фельетоны» с трудом; происходило это потому, что он ставил себе самые строгие требования, но свою временную роль руководителя общественного мнения он, в пределах возможного, выполнил до конца.