А. В. Панаева-Карцова. Воспоминания о П. И. Чайковском
Наконец хоры и оркестр собрались, и мы с замиранием [сердца] ожидали дорогого маэстро. Он появился под гром аплодисментов всего зала, оркестра и хоров. Между последними весть о нездоровье Петра Ильича распространилась уже, и они овацией как будто хотели ободрить общего любимца. За эти три дня совместной работы все участвующие в «Столпотворении Вавилонском» успели его полюбить. Мне показалось, что он не совсем уверенными шагами направлялся к своему месту. Я страшно волновалась за него и мысленно все приговаривала: «Голубчик, дорогой, воспряньте духом». Он начал вяло, как-то неохотно, но взгляды сотен людей (оркестра и хора), любовно устремленные на него, вероятно, живительно подействовали на него и возбудили в нем энергию. Постепенно он воодушевлялся, выпрямлялся. Я очень любила его манеру вести оркестр, всегда любовалась ею. В этом скромном, небольшом человеке появилась какая-то самоуверенность, властность даже, во всей его фигуре, как только он брал в руки дирижерскую палочку. Мне кажется, что этот инстинктивный прием действовал воодушевляюще на оркестрантов. Один из музыкантов как-то говорил мне, что когда они играли под управлением Петра Ильича, то каждому казалось, что он дирижирует исключительно для него, и это придавало им стремление сделать максимум того, что могут и чего от них требуется. Петр Ильич же рассказывал мне, что когда он в первый раз взялся за палочку (в филармоническом концерте, состоявшем из его произведений, в котором я участвовала), он так растерялся, что не помнил даже, как провел вещь. Но «милые, добрые, славные музыканты меня вывезли, и я докончил благополучно». Верно ли это? не по излишней ли скромности Петр Ильич преувеличивал?
<...> Кончилась оратория [«Вавилонское столпотворение» Рубинштейна] триумфом для Петра Ильича. Публика, оркестр, хоры — все как будто забыли о юбиляре и чествовали бурно дирижера. <...>
Мы с мужем еще немного оставались и принимали участие в шумных восторгах — я, радужная, счастливая, что мой музыкальный кумир одержал такую блестящую победу. Потом отправились ужинать, не помню ясно куда. Мне опять пришлось сидеть налево от Рубинштейна, а по правую руку сел Петр Ильич, пошли по обыкновению банальные тосты. Не помню, кто говорил, один за другим. Наконец встал Петр Ильич с бокалом. Досадно, могу передать лишь суть его слов: он счастлив, что мог принять деятельное участие в чествовании и этим хоть немножко доказать свою любовь и восхищение колоссальнейшему артисту, и гордится тем, что был его учеником... Вдруг Антон Григорьевич, нагнувшись через меня к Петру Ильичу, прервал его со смехом: «Ну, положим, Петр Ильич, вы не меня любите, а любите моего брата, ну и на этом спасибо». Петр Ильич смущенно начал было протестовать, но Рубинштейн повторял: «Вы только любите брата и на этом спасибо».
С Петра Ильича сразу сошло оживление, и, замолчав, он опустился сумрачно на свое место. Последовало неловкое молчание на несколько минут; против меня сидел Василий Ильич Сафонов с злым лицом. Он встал, в свою очередь, с бокалом, обращаясь к Рубинштейну, и сказал, что Петр Ильич вполне доказал правдивость своих слов, то есть свою любовь и преданность бывшему своему учителю тем, что взял на себя всецело работу подготовки столь тяжелой оратории, репетируя ее и день и ночь в продолжение трех дней, не жалея [ни] сил, ни здоровья, чтобы добиться достойного исполнения, чего он блистательно достиг, показав себя выдающимся дирижером. <...>
В 1893 году мы гостили у моих друзей в деревне в Курской губернии, и на обратном пути, при пересадке в Москве, я встретила Модеста Ильича. Он мне рассказал о путешествии своего знаменитого брата в Америку, об его блестящем, небывалом успехе и положительном преклонении перед ним янки.
— Петя теперь в Клину отдыхает и звал меня погостить у него, но мне придется его огорчить, так как я по делам должен ехать прямо в Петербург.
На станции Клин я вышла из вагона со своей девочкой, чтобы напоить ее молоком, и увидала на платформе группу, состоящую из Петра Ильича, Модеста Ильича, Лароша, кажется Делазари и еще кого-то. Я направилась к ним и уже издали заметила озабоченное, недовольное лицо Петра Ильича и сконфуженного Модеста. Последний, очевидно, только что разочаровал брата неприятным для него известием, что не останется в Клину, как обещал.
— Горячо поздравляю вас, дорогой Петр Ильич,— сказала я ему.
— С чем? Какое тут поздравление,— был раздраженный ответ.
— Ну, конечно, с триумфальным шествием по Америке...