К. Ф. Вальц. Из театральных мемуаров
В конце шестидесятых и в начале семидесятых годов сборы от балетных представлений в Москве вдруг начали падать. На сцене красовался ряд замечательных танцовщиц, а публика все меньше и меньше посещала спектакли...
Среди новых балетов необходимо отметить появление такого крупного произведения, как «Лебединое озеро» П. И. Чайковского1. В то время почти никто не понял музыкальных красот этого балета и нового способа его построения, а увидали в нем лишь необычайный спектакль, показавшийся скучным и ненужным. Правда, в то время от балетной музыки привыкли ждать иного — симфонической разработки и в намеках не существовало, а преобладали и нравились лишь легкие танцевальные мотивы. Обычно даже балетмейстеры сами делали точные указания композиторам, какие им нужны мелодии для танцев. П. И. Чайковский перед написанием балета долго добивался, к кому можно обратиться, чтобы получить точные данные о необходимой для танцев музыке. Он даже спрашивал у меня, что ему делать с танцами, какова должна быть их длина, какой счет и тому подобное. Я, разумеется, как лицо в этом мало сведущее, не мог дать ему почти никаких указаний. При постановке балета П. И. Чайковский принимал живейшее участие в его декорационном оформлении и много беседовал об этом со мной. Особенное внимание было уделено Петром Ильичом финальному акту. В сцене грозы, когда озеро выходит из берегов и наводняет всю сцену, по настоянию Чайковского был устроен настоящий вихрь — ветки и сучья у деревьев ломались, падали в воду и уносились волнами. Эта картина удавалась очень эффектно и занимала Петра Ильича. После грозы, для апофеоза, наступала заря, и деревья под занавес освещались первыми лучами восходящего солнца. Первой Одеттой была Карпакова...
В конце семидесятых годов мне пришлось ставить вместе с П. И. Чайковским для экзаменационного спектакля в консерватории его оперу «Евгений Онегин». Хотя спектакль был интимный, не для широкой публики, но Петр Ильич страшно волновался. Его бессмертное произведение, как и надо было ожидать, произвело на всех присутствующих громадное впечатление.
После спектакля мы собрались в курилке и начали подробно обсуждать новую оперу. В этой беседе принимали живое участие Н. Г. Рубинштейн, П. И. Чайковский и я. Н. Рубинштейн с жаром доказывал, что произведение Чайковского является столь крупным достижением русского искусства, что его необходимо вынести на суд широкой публики. П. И. Чайковский со свойственной ему скромностью возражал Рубинштейну, указывая на многочисленные технические недостатки своего произведения, на интимность его музыкального замысла и еще на тьму причин, казавшихся ему очень важными. Но Н. Рубинштейн не унимался, говоря, что все доводы Чайковского — пустяки, что «Онегин» должен идти в Большом театре и что он ручается за успех. Наконец Чайковский стал сдаваться и подыскивать способы аранжировки оперы для большой сцены. Он тут же решил с Н. Г. Рубинштейном, что необходимо кое-где усилить оркестровку, приписать танцы на балу 6-й картины и поправить еще кое-какие мелочи2. Следствием этой беседы и упорства Н. Рубинштейна было появление «Евгения Онегина» в окончательной сценической редакции — произведения, которое до сих пор украшает репертуар всякого русского оперного театра. <...>
В тесном сотрудничестве с П. И. Чайковским мне пришлось ставить оперу «Опричник». Это было незадачливое произведение. Сам Петр Ильич страшно волновался во время работ по постановке, часто ходил на репетиции, осматривал декорации и выражал особенное неудовольствие по адресу либретто, совершенно его не удовлетворявшего. В последнюю минуту он даже задумал переделать всю оперу, но, конечно, было уже поздно, и она пошла в своем первоначальном виде. Музыка, как почти во всех произведениях Чайковского, отличалась совершенно особенной, присущей одному этому композитору, нежностью и мелодичностью, но успеха никакого не имела. Неуспехом первого представления дело не ограничилось. У издателя Бесселя, печатавшего оперу, произошли какие-то неприятности, и «Опричник» вскоре после постановки был временно вовсе снят с репертуара3.
Другая опера Чайковского, «Черевички»4, также не вызвала особенных восторгов. На первом спектакле дирижировал сам автор. Чайковский, прекрасно ведший оркестр во время симфонических концертов, как-то не умел дирижировать операми — он всегда чересчур волновался и нервничал, а потому первое впечатление от нового произведения композитора было бледным и неопределенным. Эти артистические неуспехи всегда сильно отражались на Петре Ильиче, постоянно готовом расстроиться из-за малейшего пустяка.
Одна из моих последних встреч с П. И. Чайковским произошла случайно в Петербурге за несколько дней до отъезда композитора в Америку (1891), куда он был приглашен дирижировать концертами. Петр Ильич смущенно подошел ко мне и стал признаваться, как ему не хочется ехать в Америку и как он боится полного провала из-за неуменья дирижировать. Я, сколько мог, постарался ободрить Чайковского, заверяя его, что симфонические концерты под его управлением всегда были блестящи и что я редко встречал равного ему концертного дирижера. Петр Ильич хотя и улыбнулся, но все же недоверчиво покачал головой — уж очень он был скромный человек.
Я всегда был поклонником музыки Чайковского, но особенное впечатление на меня производило одно его сочинение, посвященное памяти артиста И. В. Самарина5. Эта исключительная по трогательности и мелодичности вещь раньше часто исполнялась в концертах в Большом театре и всегда вызывала самые неподдельные восторги. В этом отношении мои вкусы сходились со вкусами управляющего конторою Пчельникова. Пчельников, бывая на генеральных репетициях в театре, когда оркестр был весь в сборе, часто обращался к дирижеру Альтани с просьбой сыграть это произведение Чайковского в память Самарина и самого автора. Оркестр всегда охотно исполнял эту просьбу управляющего и с особенной проникновенностью проигрывал пьесу Чайковского. Можно от души пожалеть, что это произведение Петра Ильича ныне совершенно забыто и никогда не исполняется в концертах.