М. Е. Букиник. 25 октября 1893 года
Никогда не забуду тот день, когда по нашей Московской консерватории разнеслось известие: «Чайковский умер!». Это было в понедельник 25 октября (по старому стилю) 1893 года. По этим дням обыкновенно у нас происходил квартетный класс, которым заведовал Иван Войцехович Гржимали, ученик знаменитого Лауба.
Для всех скрипачей и виолончелистов старших классов класс ансамбля был обязательным. Обыкновенно играли квартеты, но чтобы занять учеников, ждущих своей очереди, играли также секстеты и октеты.
Вот и на этот раз мы разучивали струнный «Флорентийский» секстет Чайковского, только недавно вышедший из печати. Играли по очереди — одну часть один, а следующую часть другие.
Первую часть играли виолончелисты Модест Альтшулер и Вл. Дубинский. Следующую часть должен был играть я. Когда одна партия учеников играла, другая обязана была сидеть и слушать замечания профессора. Но обыкновенно неиграющие скучали и всегда искали повода выйти в коридор — то покурить, то полюбезничать с ученицами, а то просто посплетничать.
Модест Альтшулер, отыграв свою часть, вышел из класса. Но не прошло и пяти минут, как он внезапно с шумом возвращается и почти кричит: «Иван Войцехович! Чайковский умер!» Этот вопль произвел такое впечатление, как если бы он сообщил: «Консерватория рухнула!» или «Война объявлена!»
Профессор схватился за голову и, успев крикнуть «Ах!», моментально выбежал из класса. Мы, ученики, обомлели. Инструменты валились из рук.
Конечно, все вышли в коридор, а там уже стояло общее смятение. Профессора растерянные, ученики взволнованные, а ученицы уже всхлипывали. Было такое чувство, что каждый потерял что-то самое дорогое, его личное. Хотелось чем-то выразить свое чувство. Но чем, как? Директор консерватории Василий Ильич Сафонов знал, чем выразить наши чувства. Он немедленно пригласил духовенство отслужить панихиду в помещении консерватории. Было вывешено объявление о часе панихиды. Мы все ходили печальные и растерянные.
Постепенно консерватория стала заполняться людьми чужими, раньше не виденными. Занятия прекратились сами собою. Все высыпали из классов. Учащиеся, профессора и преподаватели, служители и появившиеся посторонние люди заполнили все свободные углы и коридоры здания, и все были охвачены одним общим ужасом, общей печалью: «Чайковский умер!»
Прибыло духовенство. Начались приготовления. Стали облачаться. Когда все было готово, Сафонов, серьезный и религиозно настроенный, в сопровождении профессоров и учащихся, перешел в зал. Готовились к богослужению. Стало тихо и торжественно. Началась раздача церковных свечей. Их было много. Никто не оставался без них — и стар и млад. Взяли их и неправославные.
При пении «Со святыми упокой!» все пали на колени. Этот шум падающих людей, вместе с траурным светом свечей посреди бела дня, слышный плач и покорность судьбе, выраженная согбенными человеческими фигурками,— все это так на меня действовало, что я едва сдерживался от истерического плача.
Когда служба окончилась и все встали, бледные, с заплаканными глазами, стало сиротливо и как-то пусто.