М. Е. Букиник. 25 октября 1893 года
На этот раз в нашей компании очутился П. И. Чайковский. Помню, как мы, ученики, подходили к нему чокаться и как он был дружествен с каждым. Он находил каждому приветливое слово и смотрел прямо в глаза своим чистым, детским взором. А наш весельчак Авьерино забавлял его своими веселыми анекдотами. Чайковский по-детски заливался смехом.
Потом я вспоминаю его на наших симфонических репетициях, когда он дирижировал своими сочинениями. Его простые человеческие отношения с музыкантами, его деликатность в обращении, его благородные, изящные манеры — все это привлекало к нему наши сердца, и мы обожали его. Несмотря на свои сравнительно нестарые годы (он умер на пятьдесят третьем году), он выглядел почти стариком. Совершенно седой, со множеством морщинок на лице, с пожелтевшими зубами, говоривший сипловатым голосом, он подкупал, однако, своими чистыми, ясными и доверчивыми глазами. В них было много любви к человеку, а смех его был такой искренний и теплый. Даже когда он бывал недоволен на репетициях, чувствовалась такая деликатность и незлобивость в нем, что становилось совестно не угождать ему.
По фигуре он выглядел довольно бодрым и стройным. Был всегда аккуратно одет и производил впечатление европейца. Такой благодарной внешностью не отличались наши профессора консерватории, и Чайковский выделялся на этом фоне. Когда он иногда появлялся в консерватории, то мы, ученики, бегали на него смотреть и не отставали от него. Хотелось побольше насмотреться и налюбоваться им. Из учеников, кажется, один только Скрябин не разделял нашего увлечения.
Когда Чайковский появлялся на симфонических репетициях, то музыканты вставали и начинали аплодировать. А появление его в публике сопровождалось такими овациями, что эстрада утопала в цветах и нам, музыкантам, негде было сидеть от разбросанных букетов и цветов. Помню, что Чайковский всегда встречал овации с какой-то скрытой грустью на лице. Эта дисгармония не ускользнула от меня и являлась неразрешенной загадкой.
После такого огромного отрезка времени хочется вспомнить, как дирижировал Чайковский. Но чтобы ответить на этот вопрос, надо сказать, что представлял собой симфонический оркестр Московского отделения Русского музыкального общества того времени. [Этот оркестр] (около девяноста человек) состоял из музыкантов императорской оперы Большого театра, профессоров консерватории и учеников старших курсов, тренировавшихся в оркестровом классе под управлением директора и дирижера симфонических концертов В. Сафонова. Музыкальное общество давало всего десять симфонических концертов в год. К каждому концерту устраивались четыре или пять репетиций. Музыканты императорской оперы были очень хорошими, опытными артистами, но они не могли и не хотели отдавать все силы симфоническим репетициям, так как их ждала еще большая репетиция в три-четыре часа в театре, а вечером — спектакль. На этой почве происходили недоразумения и ссоры с симфоническими дирижерами, и Сафонову много пришлось перетерпеть от этого положения. Так что говорить о постоянном сыгранном симфоническом оркестре не приходится. Оркестр как некий инструмент, на котором нужно уметь играть и извлекать чисто оркестровые красоты, в то время в России еще не существовал, и дирижера-виртуоза, купающегося в оркестровых красках и эффектах, еще не знали. Динамическая звучность оркестра того времени была несколько преувеличенной и толстой. То, что называлось тогда тоном, считалось главным условием хорошего оркестрового музыканта. Этот «тон», безусловно, был характерной чертой русского музыканта, и когда приезжали иностранные дирижеры, то не мало пришлось им поработать, чтобы умерить этот «тон» и сбалансировать его с другими группами оркестра. <...>
При таком состоянии симфонического дела в России пытались дирижировать композиторы Римский-Корсаков, Чайковский, Танеев, Аренский, Глазунов и другие. Нечего и говорить, что хорошего получалось мало. Почти всегда эти композиторы проваливали свои сочинения.
Помню концерты под управлением Чайковского в сезоне 1891/92 года. Я всегда хранил программы этих концертов с лавровыми листами от венков и цветами от букетов, которыми забрасывали его. Но все это я растерял за время разных катастроф. Так что точную программу его концертов я не могу дать, но хорошо помню игранную под дирижированием автора увертюру «Гамлет», сюиту «Щелкунчик» (в рукописи), балладу «Воевода» (в рукописи) и «Славянский марш»4.
Помню, что «Гамлет» не произвел впечатления ни на музыкантов, ни на публику, но баллада «Воевода», которою автор дирижировал с особенным волнением и каким-то страхом, заразившим и нас, музыкантов, мне очень понравилась, и я долго не мог ее забыть. Тем непонятнее было, что она в печати не появилась и не исполнялась. А еще позже я узнал, что автор и его друзья остались недовольны этим сочинением и он уничтожил партитуру ее.
В «Славянском марше» Чайковский не делал повторения в конце коды, отчего вещь выиграла.
Особенный восторг вызвала сюита «Щелкунчик». Номер с челестой, на которой играл В. Сафонов, вызвал бурю восторга, и он был немедленно повторен; а китайский танец привел публику в веселое настроение. Исполнение сюиты создало какое-то праздничное настроение в зале. Все чувствовали себя счастливыми: и музыканты, и публика...
Но после концерта в артистической комнате я застал автора, творца счастья, пережитого нами, в грустном настроении и задумчивым.
Вскоре после смерти Чайковского дирижер симфонических собраний Музыкального общества Сафонов поставил на программу его последнюю, Шестую симфонию, которую мы играли по рукописным партиям. На партиях тогда еще не было названия «Патетической». На репетициях, при разучивании ее мы испытывали те же чувства, какие испытали при известии, что Чайковский умер.
Публика после этого концерта разошлась в таком же настроении, в каком оставила зал после его похоронного трио. Чайковский весь, целиком стал родным и близким каждому5.