Жизнь Чайковского. Часть I (1840 — 1852)
Глава X
В начале августа Александра Андреевна выехала из Алапаева в Петербург, с падчерицей, с дочерью и с Петей, чтобы устроить последнего в каком-нибудь учебном заведении.
Первоначальное намерение родителей было не разлучать двух старших сыновей и поместить в то же заведение — Горный корпус. В силу каких соображений это намерение изменилось, отчего было избрано для младшего Училище правоведения — совершенно неизвестно. Как догадку, можно выставить предположение, что оно было очень рекомендовано старинным приятелем Ильи Петровича — Модестом Алексеевичем Вакаром, у которого Николай был на попечении.
Брат Модеста, Платон Алексеевич, впоследствии игравший большую роль в жизни Петра Ильича, был правовед и, как все они, очень преданный своей alma mater. Человек он был прекрасный, начинал тогда блестящую карьеру, и очень вероятно, что по его рекомендации, и видя на нем хорошее влияние школы, было решено доверить ей воспитание второго сына. Но возможно также, что это учебное заведение, будучи тоща еще молодым, имея вообще отличную репутацию, заставляло много говорить о себе и поэтому, независимо от влияния Вакара, обратило на себя внимание Александры Андреевны.
Петр по возрасту не мог сразу стать правоведом и первоначально должен был провести два года в так называемом «Приготовительном классе» Училища. Учреждение это создалось позднее последнего и официально не составляло его части. Воспитанники его имели свою собственную форму, в главных чертах сохранившуюся и доныне, имели своих отдельных воспитателей, многих учителей и начальника-француза, г. Берара. Казеннокоштных там не было. Помещение то же, что и ныне, и вся обстановка носила оттенок частного пансиона. Вместе с тем одинаковые гербы на пуговицах, цвет петлиц и кантов, а также верховный надзор общего директора соединяли эти два заведения во что-то неразрывное. Имело оно всеща два класса, называемые отделениями, младшее и старшее.
Благодаря отличной подготовке, наш мальчик вьщержал один из первых вступительный экзамен и к концу августа был включен в число воспитанников младшего отделения Приготовительного класса Училища правоведения.
В первое время праздничные отпускные дни он проводил с матерью, которая, кроме того, пользовалась всяким случаем навещать его, так что, благодаря этим частым свиданиям, переход от семейной обстановки к школьной, хотя, очевидно, не мог быть легок, но, во всяком случае, не оставил особенно горьких воспоминаний у Петра Ильича. Гостить в Петербурге однако же долее середины октября Александре Андреевне было нельзя.
И тогда наступил, по собственным словам композитора, один из самых ужасных дней его жизни: день разлуки с матерью.
Дело происходило на Средней Рогатке, куда, по обычаю тех времен, ездили провожать отъезжающих по московской дороге. Кроме двух мальчиков, с отъезжающими был еще родной дядя Зинаиды Ильиничны — Илья Карлович Кейзер, который вместе с детьми должен был вернуться в Петербург. Пока ехали туда, Петя поплакивал, но конец путешествия представлялся отдаленным, и, ценя каждую секунду возможности смотреть на мать, он сравнительно казался покоен. С приезда же к месту разлуки он потерял всякое самообладание. Припав к матери, он не мог оторваться от нее. Ни ласки, ни утешения, ни обещания скорого возвращения не могли действовать. Он ничего не слышал, не видел и как бы слился с обожаемым существом. Пришлось прибегнуть к насилию, и бедного ребенка должны были отрывать от Александры Андреевны. Он цеплялся за что мог, не желая отпускать ее от себя. Наконец, это удалось. Она с дочерьми села в экипаж. Лошади тронули, и тогда, собрав последние силы, мальчик вырвался из рук Кейзера и бросился с криком безумного отчаяния бежать за тарантасом, старался схватиться за подножку, за крылья, за что попало, в тщетной надежде остановить его...
Никогда в жизни без содрогания ужаса Петр Ильич не мог говорить об этом моменте. Впечатление этого первого сильного горя бледнело единственно только в сравнении с еще сильнейшим — смертью матери. Хотя в горестях и утратах он узнал потом в жизни несравненно более значительные и грозные, испытал лишения и бедствия куда тяжелейшие и мучительные, пережил разочарования и страдания, рядом с которыми эта временная разлука — только маленькая неприятная подробность существования, но так верно то, что важно не событие, а воздействие его на нас, — что до самой смерти, помирившись со всеми невзгодами, забыв все тяжелое из прошедшего, он никогда не мог помириться, никогда не мог забыть жгучего чувства обиды, отчаяния, которое испытал, бежа за экипажем, отрывающим у него мать.
Мрачная тень этой разлуки легла на первые годы его школьной жизни. Тоска по матери стерла все остальные впечатления, заглушила все прежние стремления, желания и думы. Два года он провел, как мы увидим из содержания его писем, только в непрестанном ожидании свидания с родителями. Ничто остальное не занимает, не тревожит, не развлекает его.