Жизнь Чайковского. Часть I (1840 — 1852)
Санкт-Петербургские городские известия в Северной Пчеле: Приехали в Петербург... Чайковский!
Я хотел сберечь газету или вырезать то место, где ваше имя, да нечаянно потерял.
Целую Зину, Сашу, Полю, Толю, Модю, Лиду, Н. В., тетю Настю (добрую, чудесную) и одним словом всех.
Прощу вашего благословения.
Прощайте... го-го! как ошибся. До свидания! мои Ангелы, душечки и все возможное. Ваш сын П. Ч.
P. S. Ich grusse meine lieben Madamen Kemerling und besonders Каролина Даниловна.
Прежде чем перейти к описанию последних лет отрочества Петра Ильича, я остановлюсь, чтобы дополнить его образ, выступающий из приведенных выдержек, чертами, которые можно уловить только при знакомстве с корреспонденцией в целом.
Первое, что бросается в глаза, это поразительная любвеобильность корреспондента. Из всех тридцати девяти писем нет ни одного, в котором он отозвался о ком-нибудь неодобрительно, нет ни одного лица, о котором он сказал что-нибудь, кроме похвалы. Все окружающие добры к нему, ласковы, внимательны, ко всем он относится с любовью и благодарностью. Даже после рассказа о несправедливом упреке во лжи, обращенного к нему Бераром, он не выражает ни тени озлобления и спешит прибавить, что все-таки его очень любит и жалеет о том, что он скоро должен оставить место начальника Приготовительного класса. Конечно, очень часто эти похвалы бывают вынуждены тем обстоятельством, что письма иногда подвергаются просмотру именно тех лиц, о которых в них говорится. Но из сравнения с одновременной перепиской старшего брата, происходившей при тех же условиях, видно, что случаи выказать недовольство кем-нибудь, пожаловаться на обиду и несправедливость все-таки представлялись часто.
Кроме этого, особенно характерна искренность и прямота этих писем. Искусственность и манерность «паиньки», начавшая прокрадываться в его письменных сношениях с Фанни из Алапаева, совершенно стерлись под влиянием тяжкого потрясения от разлуки с родными, и прежняя правдивость всплыла снова. Она также ярко выступает из сравнения писем двух братьев. Николай, от природы менее чувствительный, да и вдобавок имевший уже за собой двухлетнюю привычку жить вне дома, так обращается к родителям, что на каждом шагу чувствуется формальность, прикрывающая — при несомненной наличности сильной любви к родителям — холодность настроения в момент писания самого письма. Нежность выражения у него доходит до утрировки, возбуждающей улыбку и не оставляющей ни малейшего сомнения, что в данный момент они не прочувствованы. Читая их, видишь, что юноша желает быть ласковым, но теперь, когда пишет, не ощущает никакого прилива нежности и ловит первое попавшееся слово «добрейшие», «драгоценнейшие», «благодетели», «купидончики», — все равно — что-нибудь, лишь бы, скорее написав, исполнить свою обязанность. То же самое в отзывах о посторонних похвалы его преувеличены так, что за ними не различишь настоящего чувства. Например, в Платоне Алексеевиче Вакаре он «видит истинного друга и благодетеля», немного далее называет его «этот добродетельнейший человек». Затем он уже умеет «свидетельствовать почтение», «быть признательным» и проч.
Ничего подобного в письмах младшего брата. Он не скупится на ласковые выражения и хорошие отзывы; наоборот, гораздо чаще прибегает к ним, но всегда так, что невольно веришь искренности его, — видишь, что письмо диктуется не только головою, но и сердцем. Даже в вынужденных похвалах М. А. Вакару, в письмах несомненно проходивших через его руки, у Пети чувствуется искренность и правдивость в сдержанности и безыскусственности выражений, невольно вызывающих доверие.
Когда оба брата каются в проступках или сознаются в наказаниях, которым подверглись, у Николая всегда видно желание оправдать себя, свалить вину на несправедливость людей или на обстоятельства. Петр же всегда ограничивается одним констатированием факта, стараясь смягчить неприятность сообщения только разве обещанием исправиться, но отнюдь не оправдываясь и не пытаясь винить кого бы то ни было, кроме себя. Единственная неправда, в которой можно его заподозрить, это уверение, что в истории с Бераром, он «не мог» назвать танцевавших товарищей, когда более чем вероятно, что он просто «не хотел» этого.