Жизнь Чайковского. Часть II (1852 — 1860)
Мы были всегда дружны и сохраняли наилучшие отношения во время пребывания в Училище. Внешним поводом к более тесному сближению было то, что оба мы, начиная с 1856 года, ходили в отпуск на Васильевский остров и поэтому совершали всегда эти путешествия туда и обратно вместе. Период самых дружеских отношений наших был во время приготовления к экзаменам в старшем курсе. Тоща мы поочередно гостили друг у друга и я сделался своим человеком в доме Чайковских. После выхода из Училища дороги наши разошлись, и мы редко встречались».
В V классе (1854 год) Петр Ильич близко сошелся с Л. В. Шадурским. Как и Адамов, последний по натуре был эстетик, и будущий композитор узнал в нем «своего брата», не чиновника, случайно, до этого как-то не всматриваясь в него. Курьезный повод этого сближения был рассказан выше и служит иллюстрацией их сношений. Не только отвращение к математике, но и вообще равнодушие к не подходящей натурам обоих молодых людей специальности породило их дружбу.
Последним, по времени, из интимных приятелей Петра Ильича является В. Н. Герард. «Первые годы пребывания в Училище, — говорит он, — мы были довольно чужды друг другу; в последних классах младшего курса, однако, уже началось сближение. Одно время мы сидели за одним пультом. Настоящая же интимность наша разгорелась в старшем курсе и, в особенности, в первом классе. В эту эпоху я вел дневник, в котором изливал восторженное чувство любви к одной даме, и помню, как одновременно благодарил судьбу за то, что рядом с этой любовью мне была ниспослана такая идеальная дружба. Помимо безотчетной взаимной симпатии, нас связывала любовь к театру. Чайковский как-то повел меня на представление «Вильгельма Телля» в итальянской опере. Пели Тамберлик, Дебассини и Бернарди. Впечатление было так сильно, что с этого дня я стал страстным любителем оперы и часто посещал ее вместе с моим другом. Мы увлекались тоже французским театром, который вообще был в моде у правоведов. Кроме того, мы оба любили общество. Я помню, как ради встречи с хорошенькой сестрой одного из правоведов мы вместе добивались приглашения на бал в пансионе Заливкиной и как оба там усердно танцевали...»
Этим исчерпывается все, что дает нам возможность представить себе Петра Ильича как товарища. В нем нетрудно узнать все того же чарующего всех воткинского ребенка, имеющего врожденный дар при всяких обстоятельствах, в какой угодно обстановке устраивать вокруг себя атмосферу любви и дружбы, нужную, как воздух, его чувствительной и нежной натуре. Как в Воткинске и Алапаеве, как в доме сначала Модеста, а потом Платона Алексеевича Вакар, как в деревне у Марковых, как впоследствии в министерстве, в Петербургской, потом Московской консерватории, в Киеве, Одессе, Тифлисе, Париже, Лондоне, Берлине, Лейпциге и за океаном, в Америке — он незаметно для себя вербовал поклонников своей личности, так и в Училище очаровал почти всех окружающих и увеличил огромным числом список людей, относившихся к нему доброжелательно.
В этом смысле он все тот же, но в умственном и нравственном отношении он перестал быть тем «чудо-ребенком», каким представлялся в детстве. Способности его сделались средние, направление и интересы уже не так возвышенны и чисты.
С переходом из Приготовительного класса в Училище наивность и чистота его мировоззрения, вера в незыблемость и святость существующего порядка вещей, сквозящие в каждой строке приведенной нами переписки с родными, — исчезли. Очутившись в большом заведении, где «малыши» сталкиваются со «старичками», т. е. воспитанниками высших классов, его слепое преклонение перед авторитетом старших разбилось. Учителя и воспитатели здесь имели насмешливые прозвища, передаваемые из класса в класс; неуважительно относиться к ним, обманывать их, глумиться за глаза, а если не страшно, то и в глаза, стало доблестью. Благоговеть перед ними было неблаговидно среди товарищества. Сближение с Апухтиным довершило дело. От него он услышал впервые остроумное глумление над старшими, авторитетное по той тонкой наблюдательности, тому чарующему юмору, которые более других могла оценить чуткая и художественная натура нашего юноши. Утратив веру в своих наставников и прежнее миросозерцание, он уже не мог работать с прежним убеждением свято исполняемой обязанности на чуждом ему поприще. Врожденная добросовестность и честность отношения к долгу выражались только в том, чтобы работать для избежания наказания, для достижения чина титулярного советника, без малейшей любви и интереса к делу. К музыкальному призванию и он сам, и окружающие относились еще с недоверием. Перед ним впереди все смешалось: он сам не знал, куда идет, а вместе с тем, с переходом от юношества к молодости, проснулись в душе бурные порывы к жизненным радостям. Будущее стало рисоваться полем нескончаемого празднества, и так как ничто уже не сдерживало его более, он отдался влечению безраздельно.
С неудержимою порывистостью страстной натуры он отдался легкомысленному отношению к жизни и для постороннего наблюдателя представлялся просто очень веселым, добродушным и беззаботным малым без каких бы то ни было серьезных стремлений и целей существования.
Изменившаяся семейная обстановка не только не сдерживала его на этом пути, но скорее поощряла.