Жизнь Чайковского. Часть III (1861 — 1865)

Восемь месяцев, отделяющих это письмо от следующего, Петр Ильич посвятил на то, чтобы опровергнуть на деле самообвинение в «обломовщине» и доказать «что время еще не ушло».

Обращаясь к моим личным воспоминаниям, я могу отнести к этой эпохе два поразившие меня открытия. Во-первых, что брат Петр и труд — два понятия вполне уживающиеся, и во-вторых, что кроме музыки приятной и интересной, существует еще какая-то необычайно неприятная и скучная, которая гораздо важнее первой. Отлично помню я упорное, по нескольку часов подряд, играние братом не опер и не благозвучных пьес, что я так любил, а каких-то отвратительных, недоступных моему пониманию фуг и прелюдий. Настойчивость его в этом случае повергала меня в такое же недоумение, причиняло такую же досаду, как и корпение его над нотной бумагой долгими часами, которые, по моим тогдашним понятиям, можно было провести гораздо приятнее в болтовне и гулянье. Удивлению моему не было границ, когда он объяснил мне, что «решает задачи». Странно и дико мне показалось, что такая милая забава, как музыка, имеет что-то общее с постылой математикой. Одновременно с этим узнал я, что Бетховен совсем не такой скучняк, как я думал, потому что симфонии его, которые Петя стал разыгрывать в четыре руки с разными товарищами (Из них я могу назвать только Боронецкого, тоже правоведа бывшего. Он был скрипач, ученик Венявского, но тоже мог хорошо разбирать на фортепиано.) по курсам Михайловского дворца, не только нравились, но одна из них, пятая, прямо восхищала меня. В образе жизни Петра Ильича тоже начала чувствоваться перемена. Из светских знакомых он остался верен только старым друзьям, Апухтину и Адамову, из остальных же стал ходить только к таким, которые имели какое-нибудь отношение к музыке. Словом, последняя заметно все более и более заполняла его времяпровождение. Кроме уроков и приготовления к ним, он начал тратить много часов на знакомство с творениями классиков, но служба все-таки оставалась главным, серьезным интересом существования. Мало того, летом 1862 г., по его собственным неоднократным поминаниям, вызвала, как бы на прощание, совершенно исключительное рвение. Никогда он не работал так усердно и ретиво, как в течение летних месяцев 1862 года.

Объясняется это тем, что в департаменте предстояла вакансия столоначальника, и Петр Ильич имел все права на получение этого места, оставалось только проявить перед начальством свою годность, — и вот, вместо того, чтобы, по примеру прошлых лет, почти каждый день ездить на дачу, честолюбивый помощник столоначальника стал позволять себе делать это только по праздникам; по будням же он не только усердствовал на Малой Садовой, но приносил работу на дом и писал доклады по ночам. Но все это оказалось ни к чему. Петра Ильича «обошли» назначением, и вакансия выпала на долю другому. Обиде и досаде его не было пределов, и я не боюсь высказать предположение, что эта неудача могла способствовать резкому повороту его в сторону музыкальной карьеры; последние нити, привязывавшие его к чиновничеству, порвались с охлаждением его рвения по случаю несправедливости.

Здесь же следует отметить семейные события, оказавшиеся не без влияния на склад жизни Петра Ильича. Елизавета Андреевна Шоберт приобрела частный пансион (некоей г-жи Дюливье) и разъехалась с Ильей Петровичем; кроме того, Николай Ильич служил в провинции, Ипполит же находился в плавании, — так что семья Чайковских в 1862 — 63 году свелась к четырем членам: отцу, сыну Петру и двум близнецам. Следствием того было еще теснейшее сближение трех последних. Некоторые заботы о младших братьях, лежавшие на обязанности тетушки, теперь окончательно перешли к Петру Ильичу, и он стал главным и единственным их руководителем и попечителем.

В третьей стадии, соответствующей третьему письму к сестре от 10-го сентября 1862 года, Чайковский является поэтому уже совсем в ином виде, чем восемь месяцев до этого. Служба окончательно отошла на задний план; музыка как его главная специальность и главный интерес жизни была признана и им, и окружающими.

«Я поступил во вновь открывшуюся консерваторию, — говорит он, — и курс в ней начинается на днях. В прошлом году, как тебе известно, я очень много занимался теориею музыки и теперь решительно убедился, что рано или поздно променяю службу на музыку. Не подумай, что я воображаю сделаться великим артистом — я просто хочу только делать то, к чему меня влечет призвание. Буду ли я знаменитый композитор или бедный учитель, но совесть моя будет покойна, и я не буду иметь тяжкого права роптать на судьбу и людей. Службу я, конечно, не брошу до тех пор, пока не буду окончательно уверен в том, что я артист, а не чиновник».

← в начало | дальше →