Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
Ларош главный, существенный недостаток оперы видел в том, что «в музыке новой оперы музыкальное изобретение композитора перерастает потребность характера, потребность ситуации; это изобретение увлекает его в сторону, заставляет писать фразу длиннее или короче, громче или тише, быстрее или медленнее, рельефнее или стушеваннее, чем следует по характеру лица или ситуации. Это отсутствие сценического чутья в композиторе охлаждает, хотя в то же время чувствуется красота музыкальных мыслей и их развития, независимо от драмы». В частностях же Ларош упрекает Чайковского в перевесе значения оркестра перед голосом, объясняя его «прискорбным желанием сделать, хотя бы и в музыкально округленных формах; нечто похожее на то зловредное вещество, которое именуется «драматическою правдою в звуках». Коща чувство композитора, продолжает критик, толкает к мелодическим формам прежнего времени, тоща сознательная воля, тенденция во многих случаях его ведут на несвойственный ему путь новейшего «лжереализма», который имеет свойство двух слов не сказать спроста: для ничтожнейшей экспедиции ему нужна громадная артиллерия и нескончаемый обоз, он посылает целые корпуса там, ще прежние борцы довольствовались батальонами. Впрочем, нельзя сказать, чтобы тяжесть гармонии, притязательность стремления из каждого момента выжать полный сок, в каждое мгновение сказать что-нибудь значительное, чрезвычайное были так сильны, как в других операх нового направления; но, будучи умереннее, порок у Чайковского заметнее.
Ц. Кюи на этот раз подает руку своему непримиримому врагу, Ларошу, и, признавая главную сущность неудачи «Вакулы» в преобладании оркестра над голосом, симфонического стиля над вокальным, «музыка, — говорит он, — почти сплошь красива и благородна как в тематическом, так и в гармоническом отношении. В ней есть прелестные места, способные доставить живейшее удовольствие, если бы певцы замолчали, играл бы один оркестр только, а зрители перестали смотреть на сцену. Но с певцами, с текстом на сцене почти все пропадает. И то, и другое, и третье — это соль, которую Чайковский обильно всыпал в варенье». Затем опять разлучаясь со своим «другом на час», Ларошем, Цезарь Антонович находит второй недостаток оперы: несоответствие музыки с тем, что происходит на сцене. Я не знаю сюжета, говорит он, более веселого, юмористического, живого, как сюжет «Вакулы», если оставить в стороне оффенбаховские карикатуры и фарсы. И на этот-то бойкий сюжет г. Чайковский написал музыку почти сплошь меланхолическую, элегическую, сентиментальную. Кто бы поверил, что в «Вакуле» преобладает минор и темп модерато!? За исключением Солохи и беса, все ноют: и Оксана, и Вакула, и Чуб, и голова, и дьяк.
Заключая этот отчет об отчетах о представлении «Вакулы», я не могу воздержаться, чтобы не выудить из статей остальных рецензентов настоящие перлы глубокомыслия и стилистических прелестей. Так, рецензент «Нового времени» хвалит полонез за то, что «композитору удалось в нем олицетворить пышную и, в сущности, бессодержательную эпоху Екатерины». Другой ставит в упрек Полонскому, что в его либретто не знаешь, кому из героев пьесы сочувствовать, кем интересоваться. «Оксана — пустая, легкомысленная девушка, сам Вакула — грубый малый, Солоха — развратная баба и проч.». Третий с пафосом вопрошает: «неужели темп аллегро, симфоническое развитие и, особенно, достоинства квадратного ритма оправдывают все нелепости словесного извержения??» Я уверен, что не только «аллегро», «симфоническое развитие» и «квадратный ритм», но также и читатель не оправдают приведенного. Тот же критик находит «незвучным троекратное повторение слова «тресни». Пожелание невольно заинтересовывает в пользу окончания: «тресни, тресни же ты, тресни, синий лед» — ждешь как бы другого окончания». В самом конце тот же неподражаемый стилист так определяет значение Чайковского в русской музыке: «не требуя мелодичности Глинки, драматизма Серова, достоинств «Каменного гостя», — овому талант, овому два, а овому же и ни одного — нельзя не заметить, что Чайковский принадлежит к категории имеющих все три таланта, но сумма их далеко не соответствует ни одному из талантов упомянутых представителей искусства нашего в отдельности».
В самом начале декабря Петр Ильич вернулся в Москву.