M-elle Fanny Durbach. Из воспоминаний М.И.Чайковского
В 1844 г. 22-х лет отроду приехала она из Montbeliard в Россию для приискания места гувернантки. Монбелиар, еще в конце прошлого века бывший резиденцией и владением герцогов Вюртенбергских, - родина Императрицы Марии Федоровны. Вместе с молодой невестой наследника русского престола потянулась в Россию целая вереница ее соотечественников, из которых одни (как Гогели) сделались русскими подданными, а другие, заработав кусок хлеба, возвращались на родину и, пользуясь связями и знакомствами, оказывали поддержку своим молодым соотечественникам, желавшим попытать счастья в далекой, но гостеприимной благодарной России. До сих пор еще в этом тихом и милом уголке Франции доживают свой век русские пенсионеры и маленькие рантьеры, устроившие себе безбедную старость на деньги, заработанные у нас. Но Швейцария и Англия, посылающие нам ежегодно целые полки воспитателей и воспитательниц, значительно убавили число монбельярцев, желающих так далеко от родины наживать копейку. Впрочем, это ли, другое ли, хотя бы, например, изменившиеся материальные условия всего этого края, прежде бедного, а теперь цветущего, или знание немецкого языка, прежде бывшее одинаковым с французским, а теперь далеко не так распространенное, но факт тот, что в сороковых годах почти не было семейства в Монбельяре, не имевшего одного из своих членов в России, а теперь это сравнительно редкость.
Молоденькой 22-летней девушкой M-elle Fanny очутилась в Петербурге. Благодаря рекомендациям и знакомствам ей скоро удалось найти хорошее место, но поступить туда не пришлось. Без всякой основательной причины, руководствуясь только смутной антипатией, она от этого места отказалась и навлекла на себя укоры людей, ее рекомендовавших. Бедная девушка была в отчаянии, совершив это. Денег едва оставалось на прожитье, впереди ничего не было, и очень скоро положение ее могло бы сделаться драматическим, но очень вскоре судьба улыбнулась ей. Через день или два после ее безумного поступка к ней явилась дама, сразу внушившая безотчетную симпатию и доверие, с предложением поступить к ней в гувернантки мальчика и девочки. Эта дама была моя мать. Ей нужна была воспитательница для моего старшего брата Николы и моей двоюродной сестры Лидии (Чайковской), выросшей в нашем доме. Мальчику было 6 лет, девочке - 10. Несмотря на то, что, приняв это место, приходилось ехать в Пермскую губернию, что материальные условия предложения хотя и были не дурны, но не блестящи, симпатичность моей матери так сильно повлияла на молодую девушку, что в несколько часов это было решено. Вероятно, M-elle Fanny в свою очередь сразу понравилась моей матери; так легко и скоро принять в свой дом совершенно до этого неизвестную особу так же рискованно, как и поступить в неведомую семью, так что обе, очевидно, понравились друг другу одновременно и через несколько дней вместе пустились в трудное (железных дорог еще не было) и долгое путешествие в Воткинский завод. Ехали они около трех недель и так сблизились за это время, что, подъезжая к заводу, были совершенно интимны. Мой брат Николай, ехавший с ними, очень красивый, симпатичный и довольно строго выдержанный мальчик, был ручательством того, что дело предстояло нетрудное. Все было бы хорошо, если бы предстояло жить только с моей матерью и братом, но впереди было знакомство с совершенно незнакомыми людьми и условиями жизни, и потому по мере приближения к цели путешествия беспокойство и волнение M-elle Fanny возрастало. В конце октября и начале ноября путешественники наконец подъехали к дому, и достаточно было одного момента, чтобы все страхи M-elle Fanny пропали бесследно. Навстречу выбежала масса людей, начались объятия и поцелуи, среди которых трудно было различить родных от прислуги, так ласковы и теплы были проявления всеобщей радости. Мой отец подошел к молодой девушке и расцеловал ее как родную. Эта простота, патриархальность отношений сраэу ободрили и согрели молодую иностранку и поставили в положение почти члена семьи. Она не то что приехала, а будто тоже, как моя мать и брат, "вернулась домой". На другой же день утром она приступила к занятиям без малейшего волнения и страха за будущее.
Семья наша в то время состояла из следующих лиц: отца, матери, сыновей: Николая 6 1/2 лет, Петра 4 1/2, Ипполита одного года и сестер: Александры 2 1/2 лет и двоюродной Лидии 10 лет. Кроме того, у нас жила старушка, тетка отца Надежда Тимофеевна, и племянница его Настасья Васильевна Попова, девушка приблизителъно 38 лет. Моя старшая сестра Зинаида (от первой жены отца) была в Екатерининском институте в Петербурге.
Первоначально учениками M-elle Fanny должны были быть только Лидия и Николай, но очень вскоре после первых занятий с ними брат Петр просил учиться вместе со старшими так горячо, что, несмотря на его возраст, моя мать уступила его желанию, и он тоже был сдан на руки M-elle Fanny, чувствовавшей к этому ученику с первой встречи особенную симпатию. По внешности он далеко уступал Николаю, далеко не такой красивый и изящный, на первый взгляд он не обращал на себя внимания. Вместе с этим было что-то совсем необыкновенное в этом ребенке, что привлекало к нему. В эти годы он не был, что называется, баловнем семьи. Моя мать была отвлечена уходом за младшими детьми и, любя всех, если и оказывала некоторое предпочтение, то все же старшему сыну, самому блестящему по внешности и к тому же чудесным образом возвращенному ей после болезни, чуть не унесшей его в могилу. Отец был занят так своим делом, что в свободные минуты не имел времени приглядываться к детям и любил всех одинаково. Лидия была настолько старше, что предпочитать Петра не могла товарищу своих игр - Николаю, а последний, в своих здоровых выходках не находя сочувствия в младшем брате, тоже особого отличия не делал между ним и другими. Словом, собственно в семье брат Петр тогда еще ничем не выделялся, но зато среди лиц, непосредственно имевших дело с детьми, он всегда был баловнем и любимцем благодаря кротости, мягкости и привязчивости к лицам, заботившимся о нем. Не избежала его очарования и новая гувернантка. Несмотря на то, что он был младший из учеников Фанни, учился он лучше других, был необыкновенно добросовестен в занятиях. Внешним образом он был очень легким для воспитания ребенком, например, делать выговоры ему или наказывать приходилось гораздо реже, чем других; но внутренне он был несравненно сложнее и труднее всех остальных вследствие своей крайней чувствительности. Обидеть, задеть его, расстроить мог всякий пустяк, поэтому в обращении с ним надо было быть всегда настороже. В выговорах, замечаниях то, что другие дети пропускают мимо ушей, у него глубоко западало в душу. И при малейшем усилении строгости расстраивало его так, что становилось страшно. Однажды Фанни, забывши, с кем имела дело, в замечании по поводу скверно сделанного урока упомянула и о том, что жалеет нашего отца, который трудится, чтобы зарабатывать деньги на воспитание детей, а они так неблагодарны, что не ценят этого и небрежно относятся к своим обязанностям. Брат Николай выслушал это и нисколько не с меньшим удовлетворением бегал и играл в этот день с командой подчиненных ему мальчиков, а Петр оставался весь день задумчив и вечером, ложась спать, когда и сама Фанни забыла о выговоре, сделанном утром, вдруг зарыдал и начал говорить о своей любви к отцу и оправдываться в несправедливо возводимой на него неблагодарности к нему.
Вследствие этого не только к наказаниям не приходилось никогда прибегать, но и в замечаниях быть очень осторожным. Это был стеклянный ребенок, обращаться с ним приходилось очень заботливо и внимательно. Чтобы направлять его, надо было постоянно понимать его, и Фанни именно имела это свойство, так что когда через четыре года она покинула наше семейство и до нее начали доходить слухи о том, что ее Pierre изменился к худшему, т.е. стал ленив, капризен, она была глубоко убеждена, что это происходит от того, что никто другой не понимал его так, как она.
Фанни заставляла очень много заниматься. С 6 часов утра до вечера время было строго распределено. Свобода бегать, играть в течение дня была очень ограничена, поэтому она настаивала на том, чтобы часы рекреаций проходили в действенных упражнениях. Петя же по окончании уроков неизбежно бежал к фортепиано, и приходилось почти постоянно отрывать его от него, причем он слушался очень легко и с удовольствием бегал и резвился. Но всегда надо было навести его на это. Предоставленный сам себе, он охотнее шел к музыке или принимался за сочинение стихов, так что и получил даже прозвище "le petit Pouchkine". Свои произведения он редко кому показывал, кроме Фанни, так что наша мать почти не знала их. К сожалению, Фанни не была совсем музыкантшей и поэтому лично мало обращала внимание на его музыкальность. Будущности музыканта она не хотела для своего любимца и поэтому отнюдь не поощряла его таланта. Все, касающееся музыкального развития Пети, очень мало сохранилось в ее памяти. Она помнит только, с каким восторгом он всегда слушал музыку. Родители же только обратили внимание на его музыкальность. Они решили серьезно отнестись к следующему внешнему поводу. Петя целый день после урока музыки на чем попало продолжал пальцами наигрывать что-нибудь и однажды так разыгрался на стекле оконной рамы, что разбил его и легко поранил себе руку; тогда было решено выписать учительницу музыки. Затем Фанни помнит, как Петя был горд и счастлив, когда раз Машевский, молодой поляк - офицер, прекрасно игравший на фортепиано, поцеловал его за исполнение мазурок Шопена. В другой раз у нас в доме был вечер, и старшие очень много занимались музыкой; Петя слушал долго, но потом сам ушел к себе наверх, и когда Фанни пришла проститься с ним, то глаза его горели, и он жаловался на то, что музыка осталась у него в голове и не дает ему покоя.
Все слабое и несчастное имело горячего защитника в лице Пети; он страшно любил зверей. Однажды ему удалось спасти котенка, которого хотели утопить, и он был так счастлив, что его просьбу выполнили, что думал, все в доме только этим событием дня и интересуются, и, войдя в кабинет к отцу, который вел серьезный разговор с деловыми людьми, поспешил их успокоить относительно участи котенка. У нас в доме воспитывался вместе с братьями некто Венедикт Алексеев (Веничка). Каждый день приезжал он на урок. Он был полусирота. Незадолго перед отъездом моего отца из Воткинского завода туда приехал некто Романов, заместивший его впоследствии. Его сын тоже попал в класс Фанни. "В продолжение нескольких месяцев, - рассказывает Фанни, -что Николай Романов был- в числе моих учеников, он забавлялся тем, что учил своих товарищей играм, вывезенным из Петербурга. Он был очень хорошим гимнастом и во всех телесных упражнениях любил бороться и меряться силами, но Ваша Матушка, желавшая, чтобы дети в играх on soit comme il faut, строго запрещала эти состязания в силе, и вот однажды, когда я давала урок Сашеньке и Полиньке, я очень была огорчена и удивлена, когда Каролина (нянька младших детей) пришла очень взволнованною из сада, чтобы сказать мне, что Nicolas и Веничка борются из всей силы и что борьба переходит почти в драку что ее не слушаются и что в особенности Веничка не хочет прекратить борьбы. Меня это тем более удивило, что Веничка обыкновенно был очень благоразумен и послушен для своего возраста. Едва Каролина ушла, как возвращаются мои три мальчика (Лидия была за фортепиано, всякий из них по очереди упражнялся в музыке, пока я была занята уроком маленьких, в то время как другие забавлялись по своему вкусу до чая, который мы пили в 6 часов, чтобы потом приготовлять всем вместе уроки часа два, по крайней мере). Не говоря ни слова, мои ученики садятся на диван, против нашей классной скамейки. "Мне очень больно, - начала я, -что я не могу иметь ко всем вам доверия и не могу давать спокойно урок младшим детям. Вы, Веничка, за ваше непослушание пойдете сказать кучеру, чтобы он запрягал и отвез вас домой". Едва я произнесла эти слова, как уже раскаялась в них - бедное дитя разрыдалось. Тогда Pierre встает и говорит мне: "M-elle Fanny, вы забыли, что у Венички нет матери и что вы, заменяя ее, не имеете права его прогонять от себя". - "Значит, Pierre, мои ученики могут быть непослушными и я лишена права наказывать их?" - "Накажите его так же, как нас, а не придумывайте особенного наказания. Мы все три виноваты и все три должны быть наказаны одинаково. Веничка только мог говорить: "Простите меня". Nicolas тоже. Я же тем больше хотела простить, что хотя я всего на один день отправляла Веничку, но все-таки преступила мои права."
Петя отличался совершенно исключительною любовью к России. Однажды он, сидя за атласом, развернул его и, смотря на карту Европы, начал покрывать поцелуями Россию, затем делал вид, что плюет на всю остальную Европу. Фанни остановила его и начала объяснять, что стыдно так относиться к существам, которые так же, как и он, Петя, говорят Богу "Отче наш", что презирать ближних только за то, что они не русские, стыдно и проч. Тогда Петя ответил ей: "Вы напрасно меня браните потому что, вероятно, не заметили, что, оплевывая все страны, я прикрыл рукою Францию".
Счастливейшими моментами их жизни были субботние вечера. Занятий не было, и в долгие зимние темные часы Фанни со всеми старшими детьми любили сидеть в комнате, освещенной только лампадой, и рассказывать по очереди разные истории. Конечно, Фанни приходилось говорить больше других, и любимейшими рассказами ее были для Пети рассказы о Иоанне д'Арк и о Людовике XVII. Насколько гувернантка и дети сжились и подружились, как были счастливы, можно судить из того, что Фанни и все ее ученики сохранили навсегда воспоминания об этом времени как о счастливейшем в их жизни. Фанни оставила наш дом потому, что не могла последовать за нашим семейством в Петербург. Коля и Петя должны были там поступить в пансион, она боялась, что будет не нужна и не найдет в столице такого выгодного положения, какое ей предложили некто Нератовы. Расстаться с детьми ей было так больно, что она решила приготовлять отъезд потихоньку, объявив о разлуке только, когда уже экипаж был готов. Через несколько дней после ее отъезда в сентябре 1848 г. и вся семья двинулась в Петербург.