Переписка с Н. Ф. фон Мекк (1877 год)
58. Мекк - Чайковскому
Москва,
11 апреля 1879 г.
8 часов утра.
Как я давно об Вас ничего не знаю, мой милый, несравненный друг, и как постоянно вспоминаю и сожалею о том времени, когда мы жили так близко на нашей милой Viale dei Colli, когда я вполне чувствовала и пользовалась Вашим присутствием вблизи меня. Боже мой, какое это было несравненное и незабвенное время! Повторится ли оно когда-нибудь? Едва ли. А здесь на меня свалилось столько неожиданных тяжелых неприятностей, что я все еще не могу вполне очнуться от них, вполне усвоить себе их и тем более, когда возвращаюсь мыслью к Италии, к Villa Oppenheim и Villa Bonciani, то они представляются мне каким-то Эдемом, в котором всегда светит солнце, всегда тепло и покойно, хотя в действительности там было очень мало солнца. Но такова сила душевного впечатления, она освещает и согревает....
В каком положении Ваша опера, Петр Ильич? Скоро ли будет печататься, и чем Вы занимаетесь теперь? Что поделывает наша сюита? Хорошо ли Вы устроились в Каменке? Здоровы ли все Ваши? Природа, я думаю, еще не хороша? Что повесть Модеста Ильича не печатается ли уже? Посоветуйте ему, чтобы он написал что-нибудь антисоциалистическое. Как меня огорчают и пугают эти внутренне-политические смуты, как хорошо, что стали принимать крутые меры против этих безнравственных пропагандистов. Страшно ехать в провинцию, в особенности на юг.
До сих пор я не могла собраться ответить Вам, дорогой друг мой, по. поводу чтения Вами Rousseau. Я его терпеть не могу, я считаю его человеком без сердца, циником и развратителем юношества, и меня очень радовало, когда прошлое лето в Женеве, во время празднеств по случаю его юбилея, почти все журналисты восставали против этого hommage [благоговения] ему и повторяли об нем то же, что я в нем нахожу. Вся его честность сводилась только к тому, чтобы не брать даром чужих денег, а он и понять не мог, что существует честность гораздо выше этой, а это есть только потворство своему самолюбию, самоугождение. Я не поклонница денежной честности, потому что это есть принцип расчета, а не сердца, а я выше всего ставлю в человеке сердце.
Заметьте, милый друг, как мои листки все идут diminuendo [уменьшаясь], и все-таки это не удерживает моего увлечения.
Пахульский без умиления и благоговения не может вспоминать о Вас. Он занимается теперь у Гржимали на дому уроками скрипки, а композиторство пока отложил. На это лето кроме его я беру еще и Данильченко в Браилов. Вообще у меня будут с собою, вообразите, друг мой, шесть учителей: англичанин, француз, немец, русский, поляк и хохол!!? Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний ...
Но однако довольно же. До свидания, мой бесценный, безгранично любимый друг. Всем сердцем Ваша
Н. ф.-Мекк.