Переписка с Н. Ф. фон Мекк
218. Чайковский - Мекк
Рим,
1880 г. февраля 16-18. Рим.
16/28 февраля 1880 г.
Сейчас получил Ваше письмо, мой милый друг! Спешу ответить на него. Заказанную мне Давыдовым музыку я давно написал и отослал. Писал я ее с отвращением, и, разумеется, ничего хорошего не могло выйти, но нельзя и требовать, чтобы самый благонамеренный композитор мог найти что-нибудь заманчивого в таком сюжете, как “Впечатление, произведенное в Черногории русским манифестем”. Я очень нашумел барабанами, тромбонами-и только. Впрочем, вряд ли предположенное представление при теперешних обстоятельствах состоится.
Вы спрашиваете меня, друг мой, отчего вторую часть сюиты я назвал Divertimento. Вопрос этот живо переносит меня к незабвенным, ни с чем несравнимым блаженным дням, проведенным в Симаках. Вы помните, что я был тогда занят инструментовкой оперы. Однажды после обеда, сидя на балкончике и упиваясь своим счастием и чудными впечатлениями при виде густо заросшего уютного садика, я вспомнил о своей сюите и вдруг сообразил, что в ней все пять частей в двухдольном ритме. Это привело меня в ужас. Что было делать? Я решился тотчас же прибавить небольшую шестую часть в ритме тихого вальса, и так как расположение было самое подходящее, то весьма быстро намерение было приведено в исполнение, и партитура вновь прибавленного номера тотчас отослана к Юргенсону. Я не знал, как назвать новую часть, и выбрал Divеrtimеntо, как первое попавшееся название. Мне казалось, что она не имеет большого значения среди других частей и только вклеена в сюиту для того, чтобы спасти ее от монотонности ритма. Я положительно написал ее в один присест и несравненно менее обдумывал и отделывал, чем остальные. Оказывается, что это не мешает ей нравиться больше всего остального, и мнение это я слышу не только от Вас, но и от других. Это только в тысячный раз доказывает мне, что автор никогда не судья своих творений.
Милый, добрый и благодетельный друг мой! Я несказанно благодарен Вам за то, что Вы писали Golonn'y o новых моих вещах, но скажу Вам откровенно: для меня будет в высшей степени обидно и неприятно, если Вы снова материальным образом будете благодарить его за внимание к моим сочинениям. При подобных условиях исполнение моих сочинений, хотя бы и у такого хорошего артиста, как Соlоnnе, не имеет для меня ничего лестного и даже полезного. Поверьте, что та щедрость Ваша, благодаря которой моя симфония была сыграна, не останется в тайне, если будет повторяться то щекотливое соглашение Ваше с Golonn'oм, которое состоялось нынче. Представьте себе, какой благодарный материал для фельетонистов русских газет, охотников до сплетен и личностей, если до них дойдет слух о том, что мои симфонии играются в Париже с усердием, не вполне бескорыстным!? Мне кажется, что Colonne вполне порядочный человек и что он не злоупотребит Вашей бесконечной щедростью и пристрастием Вашим к моей музыке. Но ведь ни за что поручиться нельзя. И на всякий случай я решаюсь просить Вас, чтобы Вы на этот раз рекомендовали ему мои сочинения без поддержки этой рекомендации материальным вознаграждением. В первый раз, как мне ни совестно было, что из-за моей симфонии Вы истратили значительную сумму, я все-таки радовался, что благодаря Вашей дорогой дружбе наша симфония будет известна музыкальной публике Парижа, и был Вам бесконечно благодарен за новое проявление Вашей симпатии к моим сочинениям. Теперь, если б повторилось такое же соглашение, мне было бы только совестно перед Вами и обидно думать, что Colonne лишь при свете кучки золота умеет ценить мои авторские достоинства. А за рекомендацию все-таки благодарю и опять благодарю Вас, милый и бесценный друг!
Я купил из предположенных подарков только браслет для Тани, и мы оба с Модестом трепещем, что он окажется не достаточно изящным. На остальные подарки все еще не могу решиться. Иногда подолгу стою перед окнами магазинов на Соndоtti или Соrsо и собираюсь купить чуть не весь магазин, ибо мне все нравится, или, лучше сказать, ничего не нравится в особенности. Мне кажется, друг мой, что Вы напрасно говорите, что ювелирные вещи здесь дороги. Можно купить, как говорят, очень красивые вещицы за не особенно большую плату. Впрочем, я ничего в этом не смыслю и положусь на добросовестность купцов.
У меня замирает сердце при мысли о 19 феврале, но не преувеличены ли страшные слухи о готовящихся ужасах? Льщу себя надеждой, что да! Должен же быть когда-нибудь положен предел этим ужасам! Нельзя же, наконец, взорвать всю Россию?
Таня должна была остаться у тетки своей, сестры Льва Васильевича, но потом и ей и сестре стало так тяжело расставаться, что и она уехала в Каменку. Сестра приехала домой больная и несколько дней опять пролежала. Теперь пишут, что ей лучше.
18 февраля/1 марта 1880 г.
Концерт Брамса мне точно так же мало нравится, как и все остальное, им написанное. Он, конечно, большой музыкант и даже мастер, но мастерства больше, чем вдохновения. Много каких-то приготовлений к чему-то, много намеков на что-то долженствующее сейчас явиться и очаровать, по ничего из этого не выходит, кроме скуки. Его музыка не согрета истинным чувством, в ней нет поэзии, но зато громадная претензия на глубину. Однако ж в глубине этой нет ничего-пустое пространство. Например, возьмем начало концерта. Оно красиво как вступление к чему-то, это отличный пьедестал для колонны, но самой колонны нет, а тотчас за одним пьедесталом следует другой. Не знаю, хорошо ли я выражаю свою мысль или, лучше сказать, чувство, которое мне внушает музыка Брамса. Мне хочется сказать, что он никогда ничего не высказывает, а если высказывает, то не досказывает; искусно склеенные между собою кусочки чего-то составляют его музыку. Рисунок лишен определенности, колорита, жизни.
Но мне кажется, что независимо от всяких определительных обвинений я бы прежде всего должен был сказать, что Брамс, как музыкальная личность, мне просто антипатичен; я не могу его переварить. Как бы он ни старался, я остаюсь холоден и враждебен. Это чисто инстинктивное ощущение.
Если б Вы знали, милый друг, что за божественная погода; и как меня пробирает мороз при мысли, что я еду в Петербург, этот ненавистнейший из всех городов мира, что мне предстоит еще очутиться среди зимы после той чудесной, волшебной весны, которою я здесь наслаждаюсь.
Буду завтра думать о Вас и о всех дорогих людях, живущих в Петербурге. Но хотя душа моя тревожна, а ум говорит мне, что распространяемые о предстоящих ужасах слухи преувеличены. Здесь в газетах уверяют, что будут взорваны на воздух три улицы в Петербурге! Это уж слишком.
До свиданья, дорогой друг!
Бесконечно любящий Вас
П. Чайковский.
Радуюсь, что занятия Пахульского идут хорошо.