Переписка с Н. Ф. фон Мекк
270. Чайковский - Mекк
Симаки,
25 июля.
1880 г. июля 23-29. Сиамаки.
Странное лето! Жара внезапно прекратилась, и совершенно неожиданно наступила совсем осенняя, холодная погода. Но ветра нет, небо покрыто легкими тучками, и для прогулки нельзя придумать ничего лучшего. Я сейчас только вернулся из леса, куда ходил пешком. Много наслаждался, но сильно устал. Теперь я сижу в саду и пишу Вам, мой дорогой и милый друг. Как хорошо! Тишина удивительная, деревья не шелохнутся. Цветы около меня испускают благоухание; издали слышу деревенские звуки и какие-то милые, веселые детские голоса; птички задают мне концерт. На душе покойно и легко. Ах, какие чудные часы, подобные этому!..
Вчера ездили на скалу, т. е. я от мельницы шел пешком по берегу. Посылал Ефима привезти Марселя с его двумя милыми дочками. Они приехали, и мне в высшей степени приятно было видеть, как радовались девочки, что попали в лес и на скалу, про которую много слышали, но никогда не видали. Марсель поправляется. Кстати скажу Вам, друг мой, что я не могу достаточно нахвалиться заботливостью, которую мне здесь оказывают все Ваши слуги. Для моего благосостояния необходимо, чтобы люди, живущие около меня, оказывали мне свои услуги не только по обязанности, но и с дружелюбием, и я всегда стараюсь заслужить со стороны слуг симпатическое к себе отношение. Здесь я вполне достиг этого. Я вижу, что они служат мне не только по долгу, но и по дружбе, и это мне в высшей степени приятно. Они все такие добрые, внимательные! Мой Алексей особенно полюбил Ефима; они почти неразлучны. И в самом деле, Ефим и хороший и умный человек.
27 июля.
Как быстро пролетел этот месяц! Вот уже наступают последние дни моего пребывания в гостях у Вас. Может быть, мне бы не следовало признаваться Вам, друг мой, что, несмотря на всю любовь, которую я питаю к моим милым каменским родным, я с крайней неохотой и грустью отрываюсь от чудной жизни, которую веду здесь, и от этого милого уголка мира, в котором соединились для меня все условия полнейшего благоденствия. Но такова истина. Мне мысленно совестно перед каменскими. Они так много делают, чтобы мне было хорошо у них, они такие сердечные, добрые, хорошие люди, я так их люблю! Но что же мне делать, когда каменская природа и вся обстановка жизни такие неприглядные. Подумайте, милый друг, что мы живем там не среди зелени и не на лоне природы, а рядом с жидовскими жилищами, что воздух там всегда отравлен испарениями из местечка и из завода, что под боком у нас центр местечка, с лавками, с шумом и жидовской суетней. Поживши в Каменке несколько времени, я свыкаюсь обыкновенно с ее неприглядностью и ради любви к окружающим меня людям забываю недостатки местные и в особенности отдаление от природы, но первые дни мне будут неприятны. С другой стороны, быть может, для меня и хорошо устраивается, что обстоятельства мешают мне подолгу оставаться здесь. Постоянный экстаз, в котором я нахожусь здесь, должен в конце концов отразиться на нервах. Я сделался крайне восприимчив ко всякого рода впечатлениям; я сделался слезоточив, беспрестанно и без всякой надобности плачу: то по поводу книги, то по поводу музыки, то просто под влиянием красоты природы. Я живу здесь какой-то ненормальной, учетверенной жизненной силой. Иногда я так далеко и высоко заношусь мысленно и душевно, что почти не чувствую себя на земле. В такие минуты всякое явственное напоминание о принадлежности к реальному миру меня раздражает и оскорбляет. Особенно появление газет (которые граф Сципио очень аккуратно и любезно доставляет мне, иногда завозя их даже сам), этого зеркала будничной жизни, со всей ее прозаичностью, имеет свойство заставлять меня быстро и стремительно падать с моих заоблачных высот на землю. Состояние это очень приятно, но оно во всяком случае ненормально, и если проведенный таким образом месяц должен иметь на меня благодетельное и живительное действие, то более продолжительное пребывание среди всего, что здесь меня приводит в постоянное восторженное состояние духа, быть может, было бы для меня слишком много! Как бы то ни было, но факт тот, что мне тяжело будет уехать отсюда. Вчера ездил в Людавский лес. Какая красота!
29 июля.
Недавно воротился из Браилова, куда ездил прощаться. Все книги и ноты возвращены в целости и поставлены на место. Прошелся до саду, обошел весь дом. Мне вообще грустно уезжать, но в Браилове это чувствовалось как-то сильнее. Там как-то живее чувствуешь, что Вы где-то очень далеко! А я, как нарочно, уезжаю от Вас, не получивши еще известий из А г each on. Это усугубляет грусть расставания с Симаками и Браиловом. Но не оттого ли это происходит, что Вы адресовали мне письмо в Каменку? Утешаю себя этой мыслью. Я хотел выехать завтра, тридцатого, в одиннадцать часов утра, но, уже возвратившись из Браилова и посмотревши в путеводитель, сообразил, что если выеду ночью с курьерским поездом, то отделаюсь от бесконечно скучного шестичасового ожидания в Фастове. Решился выехать ночью или, лучше сказать, ранним утром, ибо поезд выходит из Жмеринки в пять с половиной часов.
Нужно теперь проститься с хозяйкой и поблагодарить ее. Мне так часто приходится благодарить Вас, милый друг, за все бесконечные и бесчисленные радости, которыми я Вам обязан! Очень не хочется употребить избитой фразы, что “слов н е т”. Но именно слов не т. Я был здесь счастлив и ежеминутно мысленно благословлял ту, которой этими счастливыми днями я обязан. Будьте здоровы, милый, добрый, благодетельный друг!
Ваш П. Чайковский.
Всем Вашим приветствия!