Переписка с Н. Ф. фон Мекк
354. Чайковский - Мекк
Каменка,
30 апреля 1881 г.
Дорогая моя! Сегодня я в первый раз после долгого промежутка времени могу написать Вам с несколько более спокойным духом. Как много я пережил в эту зиму! Сначала утрата Алеши, к которой я до сих пор не привык и никогда. не привыкну, потом постановка двух опер, поездка за границу, не принесшая ничего, кроме горестных впечатлений, жизнь в Петербурге около больной сестры, возвращение в Каменку- какая огромная масса всякого рода тревог, волнений и страхов! Я долго не опомнюсь от этих шести месяцев, а охота писать у меня прошла на многие дни. В настоящую минуту я даже не могу представить себя пишущим музыку, да и не до того. Невыразимо грустное впечатление производит на меня опустелый каменский дом. Если б еще можно было надеяться на скорое возвращение хозяев, но, увы! из вчерашней депеши видно, что выздоровление сестры если и предвидится, то в отдаленном будущем. Здесь хозяйство очень страдает вследствие отсутствия Льва Васильевича. Но до чего мне жаль бедных деток, лишенных так надолго родительских ласк; особенно маленького Юрия я не могу видеть без желания прослезиться. Старшие дети стали как-то серьезны и задумчивы; видно, что они понимают, какая страшная опасность угрожала и до сих пор еще угрожает им. Большую перемену я нахожу в Тасе. Она сделалась солиднее, более ровна характером; роль старшей в доме она поддерживает с величайшим достоинством и чрезвычайно заботлива относительно меньших братьев. Все ее добрые качества выступают теперь рельефнее; можно надеяться, что со временем она совсем исправится от своих маленьких недостатков. Я хорошо сделал, что приехал сюда; для детей это все-таки некоторая замена родителей. Целый день я провожу с ними, и мне трудно передать словами, до чего трогательны их ласки и благодарность за то, что я приехал.
Чрезвычайно грустно мне было видеть ослепшую старушку А. И. Давыдову, мать моего зятя, последнюю из декабристок, последовавших за мужьями в Сибирь. Один глаз она потеряла еще в прошлом году; теперь от множества слез, пролитых по случаю смерти государя и разных семейных тревог, она лишилась и второго глаза. Но такова в ней сила религиозного чувства, что бедствие это она переносит с полным спокойствием и смирением перед божьей волей.
Читали ли Вы, милый друг, в журнале “Русская мысль” за этот год повесть Данилевского, называемую “Каменкa”? В повести этой описывается именно наша Каменка в последние годы Александра I. Действующими лицами являются отец, дяди, бабушка моего зятя, Пушкин, живший здесь долго, Раевские и т. д. Повесть написана с знанием дела, но не особенно даровито.
Мне чрезвычайно досадно, что обстоятельства мешают мне поскорее сообщить Вам, дорогой друг, мнение Льва Вас[ильевича] о проекте арендного условия на завод Ваш. Я вижу однако же, что ранее недель двух мне не придется увидеть его здесь, и потому посылаю условие это сегодня же в Петербург. Молю бога, чтобы аренда эта состоялась на выгодных для Вас условиях. Несказанно радуюсь, что у Вас в доме все благополучно. Вряд ли мне придется погостить это лето в Симаках. Я виделся с Алешей в Москве и чувствую, что горе, причиняемое мне разлукой с ним, не только не улеглось, но еще сделалось живее и острее. Он очень огрубел физически, т. е. стал грязен (ибо иначе и быть не может в казарменной жизни), но в особенности морально. Мысль, что четыре года пребывания в солдатчине совершенно исказят все его нравственное существо, просто убивает меня. Через три с половиной года он вернется ко мне, но, увы, уже совсем другим Алешей! Между тем, более чем когда-либо я чувствую, до чего он бы мне был нужен именно теперь, когда у меня накопилось в сердце так много горечи и когда прочные привязанности и привычная обстановка так успокоительно бы могли на меня действовать. Я знаю, что одно присутствие его около меня, сознание, что у меня под рукой существо, безгранично мне преданное и много лет бывшее моим постоянным спутником, придало бы мне много нравственной силы для побеждения грызущей меня тайной тоски и отвращения к делу. Признаюсь Вам, что я боюсь этой тоски, боюсь упасть духом и сломиться. Очень может быть, что болезненное состояние моей души кратковременно, но во всяком случае Алеша был бы мне теперь страшно нужен. Все, что мне напоминает его, действует на меня болезненно тяжело, ибо раскрывает все значение понесенной утраты. Вот почему я боюсь ехать в Симаки, где каждая минута жизни, каждый уголок дома будут постоянно растравлять мою рану.
Воображаю, как бы засмеялся какой-нибудь чужой мне человек, читая эти строки, как бы удивился он, что можно тосковать и страдать по лакее. Но что же делать, если этот лакей был в то же время моим другом и притом столь преданным и любящим! Я поддался хандре, хотя, садясь писать Вам, хотел быть бодрым и спокойным. Может быть, скверная погода увеличивает мою тоску. Как бы то ни было, но я рад, что нахожусь в Каменке. Здесь я чувствую себя ближе к Вам и дома, а это для меня главное. По крайней мере, я имею теперь возможность сбираться с мыслями и отдыхать от суеты и толпы городской.
До свиданья, дорогая моя! Желаю Вам успеха в делах Ваших м здоровья. Поклонитесь, пожалуйста, Юлье Карловне, Пахульскому, Милочке, Саше,-всем Вашим милым сожителям.
Безгранично Вам преданный
П. Чайковский.