Биография Чайковского. Навеки с Россией
Встречи с бывшей невестой стали большой отрадой для Петра Ильича. Глубокое удовлетворение испытал он и от своих выступлений за границей. Триумф свидетельствовал, что гражданский патриотический долг выполнен с честью. Но вместе с тем он еще раз убедился в том, что, как только уезжал из своей деревенской обители и начинал жизнь в столицах и крупных городах, радость перемешивалась с горем, душу «раздирали» противоречия. Его тяготила постоянная необходимость бывать на бесчисленных торжественных собраниях; он считал потерянным время, когда не мог сочинять («Транжирство времени есть самое безумное»,— сказал он однажды Модесту Ильичу).
Невозможность находиться в уединении или среди самых близких людей, то есть отсутствие такой атмосферы, когда он мог работать, отдыхать, быть самим собой, приводила всегда Петра Ильича в отчаяние. Только друзья понимали истинную причину этого стремления к уединению: «Он был весь поглощен музыкальною стихией. Поглощала она его в себя и тогда, когда он занимался чужой музыкой, например, зубрил сочинения А. Г. Рубинштейна в 1889 году, собираясь дирижировать в концертах, сопровождавших празднование его юбилея. Вся чужая музыка, вместе взятая (включая сюда посещение оперы, балета и концертов в столицах или за границей), являлась опять-таки эпизодом, иногда приятным и увлекательным, иногда навязчивым и перенесенным по необходимости; преобладающий же элемент, существенное, чтобы не сказать единственное, содержание его жизни и в деревне и в городе, и в Европе и в Америке, и наедине и среди чужих заключалось в собственных композициях или в процессе сочинения, даже в процессе гораздо более, чем в готовых сочинениях, к которым он часто охладевал, а изредка даже становился враждебен.
...Аккуратный и бережливый в пользовании временем, он уделял пять часов в сутки на работу собственно, то есть на писание нот. Остальное время было посвящено другим занятиям, развлечениям и отдыху; отдых главным образом состоял в хождении пешком, в прогулках, по обстоятельствам, не всегда уединенных, но которые для него теряли всякую цену и всякий смысл, коль скоро они не были уединены: на этих прогулках композитор задумывал, мысленно скиццировал, округлял, дополнял и переделывал свои сочинения. По той же причине, кажется мне, он, любя выше всего уединение, после уединения первое место отводил многолюдному обществу, в котором он умел невидимо уходить в себя, умолкать среди общего говора и прислушиваться к звучащей внутри его музыке. Менее всего он переносил продолжительный tete-a-tete: тут же необходимо расстаться с самим собою, расстаться с музыкальными грезами, сойти в будничную жизнь, слушать и отвечать»,— вспоминал Г. А. Ларош.
Каждый раз, возвращаясь в Россию из заграничных поездок, где никогда не мог превозмочь находившую на него невыразимую тоску и мучительные страдания, Петр Ильич испытывал несказанную радость. Особенно он почувствовал это теперь, когда поселился «у себя», хотя дома, снятые внаем, были не очень-то комфортабельны и благоустроенны (пожалуй, лишь дом в Клину смог стать ему настоящим пристанищем после долгих лет скитаний, жизни в имениях родных и друзей). Но даже живя во Фроловском и в Майданове, Петр Ильич твердо убедился в том, что мечта его поселиться «на весь остальной век в русской деревне» — не мимолетный каприз, а «настоящая потребность» его натуры. Только среди русской «смиренной природы» испытывал он «неизъяснимый подъем духа». «...Как бы я ни наслаждался Италией, какое бы благотворное влияние ни оказывала она теперь на меня,— а все-таки я остаюсь и навеки останусь верен России,— признался он однажды.— ...Я не встречал человека, более меня влюбленного в матушку-Русь вообще, и в ее великорусские части в особенности... Напрасно я пытался бы объяснить эту влюбленность теми или другими качествами русского народа. Качества эти, конечно, есть, но влюбленный человек любит не потому, что предмет его любви прельстил его своими добродетелями,— он любит потому, что такова его натура, потому, что он не может не любить. Вот почему меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в каком- нибудь уголку Парижа, которые с каким-то сладострастием ругают все русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязи то, что для меня несказанно дорого и свято».
Приезжая «к себе» домой, Петр Ильич мог с наслаждением заниматься своим «настоящим делом» — работать, работать и работать. А после напряженного, всепоглощающего труда он умел отдыхать: любил играть с обожаемым племянником Бобом, когда тот приезжал к нему; резвясь и сам как ребенок, строил водопроводы и каналы из талой воды. Или разводил цветы: он привез во Фроловское из Москвы массу цветов, которые сам рассадил в клумбы и уже заранее предвкушал наслаждение ими. А затем «с любовью и участием» следил за «бедненькими» растениями, пострадавшими от дурной погоды. По вечерам увлеченно читал, музицировал сам или с приезжавшими из Москвы приятелями. Когда же бывал Ларош, Чайковский заставлял его читать вслух «Мертвые души», хотя знал целые страницы поэмы наизусть: он так любил перечитывать и слушать Гоголя!
С мрачностью действительности, бессмысленностью, тупостью и жестокостью власти Петр Ильич столкнулся еще в юности — в департаменте Министерства юстиции, где разбирал в основном дела крестьян с просьбой о заступничестве от бесчинства помещиков (ведь крепостное право в России было отменено лишь в 1861 году). С этим же он продолжал сталкиваться и теперь. Но никогда он не переставал удивляться и восхищаться терпеливостью, твердостью и несгибаемостью духа своего народа. Ведь эта черта стойкости характера русского, о которой писал Гоголь, постоянно вдохновляла его и вместе с тем поражала в крестьянах и их детях, с которыми он встречался ежедневно. Быть может, и самому композитору слышалось в печальных песнях дорогой ему России устремление в будущее, вера в прекрасное? «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе... Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу, и вьются около моего сердца?»