А. П. Снегирева-Юргенсон. П. И. Чайковский в семье П. И. Юргенсона
Одной из отличительных черт Чайковского было его чрезвычайное очарование, обаяние. Когда его ждали, то хозяева, гости, прислуга находились в настроении праздника. Первые мои воспоминания о нем в пятилетнем возрасте — это радостное ожиданье в семье моих родителей его приезда к обеду и веселый обед, мой первый обед со взрослыми. В нашей семье он бывал часто и запросто. Он очень любил семейную жизнь, детей. Нас было четверо детей, потом осталось трое. Мой старший брат, Борис Петрович Юргенсон, был его крестным сыном и к нему проявлялись Петром Ильичом слегка отцовские настроения и внимание. Как ни странно, Борис Петрович был похож на своего крестного отца; в особенности сходство проявилось в пожилом возрасте. Он легко мог бы изображать его на сцене. Ростом и телосложением он тоже его напоминал. Петр Ильич был среднего роста и скорее тонкий. Своею внешностью и всем своим явлением он был изящный человек.
Петр Ильич любил заглядывать к нам в часы, когда мы возвращались из школ и собирались вокруг чайного стола. Любил наблюдать или участвовать в детских приготовлениях к праздникам, к елке, к пасхе, любил семейную праздничную суету. «Обожаю» — это слово он часто произносил, растягивая особенным манером, и применял его в самых разнообразных случаях. Он заглядывал в нашу детскую, когда мы приготовляли свечи, картонажи и сладости к елке. Однажды попросил, чтобы на Страстной неделе не красили яиц без него. Сговорились, на какой день, и он приехал, хотя жил за городом, и научил нас красить нащипанными из шелковых кусочков шелковинками мраморные яйца. Сам выкрасил несколько и смазал прованским маслом.
У него была как бы потребность дышать семейной детской жизнью и ее радостями. Причем он любил поддразнивать, шутить. Из нас троих он особенно любил поддразнивать меня. Вероятно, его забавляло неумение скрыть то впечатление и волнение, которое это на меня производило. Он как бы задирал меня, чтоб вызвать на протест потому, что дразнение его заключалось только в том, что он смотрел на меня и без конца повторял: «Саша Юргенсон, Саша Юргенсон» и т. д., а я конфузилась и иногда убегала или пряталась от его взглядов.
Однажды он пришел к трехчасовому чаю, когда мы вернулись из школ. Я приехала с одной девочкой, о которой заботилась моя мать и оплачивала ее ученье. Девочка при двенадцатибалльной системе ухитрилась получить единицу. Я таинственно по секрету сообщила Петру Ильичу об этом, прося не говорить моей матери. И что же, как ни взгляну на него, он мне пальцем показывает единицу, и я трепещу, чтоб мать не увидала и девочка не увидала и не поняла, что я чужому человеку выдала ее тайну.
В такие же часы, когда мы были все в сборе, он принес свои фотографии и надписал своему крестнику: «Мастодонту от старой обезьяны»1; младшему, двенадцатилетнему мальчику, надписал: «Язвительнейшему из смертных». У мальчика была действительно какая-то таинственная ироническая улыбка, которая как бы говорила: «Знаю я вас, меня не обманете».
А мне на своем портрете он написал: «Саше — Петя» и сказал, что эта надпись по своей краткости подобна надписи на знаменитой статуе «Медный всадник» Фальконе: «Петру — Екатерина». Он всегда интересовался нашими школьными успехами, и мать ему, очевидно, рассказала, что я озабочена писаньем заданного сочинения «Всяк кузнец своего счастья». Правда, что может по этому поводу изречь тринадцатилетняя девочка, не узнавшая еще ни несчастья, ни счастья? И вот он подделывает свой почерк и пишет по почте мне письмо, якобы от журнала «Русская мысль», с предложением поместить мое сочинение в этот журнал, а на конверте адрес написан его обычным почерком.
К Новому году — елке или к дню рождения мы получали от него иногда подарки. Я получала от него два раза книги с надписью и один раз коробку почтовой бумаги с прехорошенькими букетиками засушенных цветов. Она мне очень нравилась, но, несмотря на требования матери поблагодарить, я стеснялась это сделать. И вот я получила письмо, в котором печатными буквами было начертано: «Неблагодарность есть мать всех пороков». А на конверте его вензель замазан чернилами изрядно, но все-таки можно разобрать. <...>
Петр Ильич одно время, живя за городом и не желая останавливаться в гостинице, останавливался у нас. В один из этих приездов у него разболелись зубы и сделался флюс. Он не захотел выходить из тех комнат, которые были предоставлены в его распоряжение, и не появлялся за столом.
Мы стали посылать ему записки, я и одна молодая особа, жившая в то время у нас2. Ответ на первое мое послание у меня не сохранился. Я переписала начало стихотворения Курочкина, каждый абзац которого оканчивался словами: «Милый Петр Ильич» — и начинался, кажется, так: ни худ, ни толст, ни тонок, холост, средних лет и т. д. В ответ мы получили записку, что Курочкин хороший стихотворец, а мы плохие стихоплеты. Узнавши о флюсе, мы в неуклюжей стихотворной форме прошлись по этому поводу и в ответ получили стихи [1886]:
Девицы Сашенька и Леночка хотели
Меня в стихах веселых осмеять
И что же — тужились, старалися, потели,
И родили всего стишонков пять.
Не то что я. Мой мощный гордый гений
Едва присел на стул и уж как раз
Готов поток чудесных песнопений
И в них сразить он мог обеих вас.
Пусть в нем щека уродливо надута,
Пусть он теперь подобье Сатаны,
И все ж в него Елена и Сашута
Без памяти ужасно влюблены.
А потом на следующую мою записку он ответил: «Саша Юргенсон, не скрывайтесь, ведь вы любите меня даже с моей уродливой щекой».