В. П. Погожев. Воспоминания о П. И. Чайковском
1. ВСТУПЛЕНИЕ
Многие из лиц, осведомленных о дружественных отношениях, существовавших некогда между Петром Ильичом Чайковским и мною, и о сохранившихся письмах ко мне покойного композитора, с укоризной задавали мне вопрос — почему я, не чуждый литературному труду, не поделился с русским обществом моими воспоминаниями об этом крупном человеке? Каждое-де сведение, даже о мелком событии в жизни подобного талантливого деятеля, каждая лишняя черточка в обрисовке его личности или его произведений должны составить вклад в историю русского художественного творчества.
Сознавая основательность такого соображения, я неоднократно брался за перо для выполнения подсказанной задачи и каждый раз, подводя итоги моему знакомству с Петром Ильичом, останавливался перед тем соображением, что если, с одной стороны, сближение с Чайковским оставило глубокие и дорогие следы в моей памяти, то с другой стороны — количественно следы эти ничтожны. Тем не менее теперь — на склоне дней моих, почти через тридцать лет после смерти незабвенного композитора, я решил воспользоваться моим личным архивом и, вдобавок к уцелевшим в нем сведениям о Петре Ильиче и о его сочинениях, собрать все то, что всплывает в моей памяти о дорогом мне человеке, и снять с себя справедливый упрек.
До личной встречи с Петром Ильичом я знал его по его прекрасным произведениям, как, например, опера «Орлеанская дева» и многие романсы, и наконец, по портретам, которые случалось видеть. Лично я познакомился с Чайковским, состоя уже на службе в театрах.
В котором году и при каких обстоятельствах состоялась моя первая встреча с ним — я не могу припомнить. В 1884 году знакомство наше уже завязалось, так как у меня сохранилась фотография Петра Ильича с его подписью, помеченной 1884 годом. Воспоминание сохранилось у меня лишь о первом глубоком впечатлении, которое произвел на меня Чайковский при моем свидании с ним в кабинете директора театров И. А. Всеволожского.
Седой облик приятного лица Петра Ильича, с чрезвычайно добрыми, ласковыми глазами, показался мне совсем несхожим со знакомым мне портретом его в молодости. Прежде всего внимание мое остановилось на чрезвычайной элегантности и вежливости Петра Ильича, на мягкости его манер и речи, на простоте и в то же время на изяществе его внешности и одежды. Это впечатление изящества закрепилось во мне и возобновлялось при всякой обстановке встречи с Чайковским, был ли он одет во фраке, в шубе или в обычном для него синем пиджаке. При той же встрече с Петром Ильичом у Всеволожского запомнилась мне другая особенность Чайковского: частое употребление при похвале чего-либо слов «очаровательно», «восхитительно», «обаятельно», причем последнее он произносил с какой-то особенной расстановкой слогов, выговаривая «а-бай- ятельно!», с сильным, протяжным нажимом на букву «я». Кстати замечу, что это самое слово с тем же выражением выговаривалось и братьями Петра Ильича, Модестом и Анатолием Ильичами. Очевидно, это была семейная особенность или привычка Чайковских. Впоследствии, по прошествии многих лет после смерти Петра Ильича, в разговоре с братьями его Модестом или Анатолием сказанное ими слово «абаятельно» живо переносило меня в прошлое моих бесед с их братом.
При этой первой памятной мне встрече с Чайковским у И. А. Всеволожского я оставался по преимуществу лишь слушателем их разговора, перескакивавшего с одного предмета на другой. Главной темой разговора все-таки была опера: оценка репертуара и артистов. По-видимому, до моего прихода была уже речь о постановке «Евгения Онегина», от которой Петр Ильич настойчиво уклонялся. При мне разговор этот уже приходил к концу. Всеволожской как бы подводил итоги их спору и своим доводам в пользу постановки «Онегина» на петербургской большой сцене. Он постепенно развивал перед Чайковским свои предложения о деталях постановки двух балов в «Евгении Онегине», о костюмах танцующих хористов и балета, о точности в формах одежды офицеров, о декорации первой картины, со старинным помещичьим домом Лариной, о картине дуэли с зимним видом мельницы и, наконец, о последней картине, в которой директор непременно хотел дать из окон комнаты Татьяны Греминой вид на Неву и на Петропавловскую крепость. По оживлению лица Петра Ильича можно было видеть, что перед ним соблазнительно развертывалось накопление целого ряда внешних данных для успеха его оперы на большой сцене, приведшее, как известно, в конце концов к появлению «Онегина» на Большом театре в Петербурге. Это обстоятельство — усиленное выжимание Всеволожским согласия композитора на постановку «Онегина» — ярко припомнилось мне позднее, когда до меня достиг упорно ходивший в обществе явно клеветнический слух о том, что «Онегин» попал в репертуар петербургских театров вопреки желанию дирекции, по усиленному ходатайству композитора, вызвавшему давление сверху.