В. В. Ястребцев. Из моих воспоминаний о П. И. Чайковском
Впервые я увидал Петра Ильича в концерте Филармонического общества 5 марта 1887 года. Программа этого вечера была составлена исключительно из его произведений, причем он сам управлял оркестром1. По окончании концерта я пробрался на эстраду и, говоря попросту, украл его дирижерскую палочку, которая и теперь хранится у меня как вещественное доказательство того глубоко художественного восторга, который вызвали во мне гениальные звуки «Франчески да Римини».
То, что я опишу теперь, относится к двум моим встречам с ним в 1887 и 1893 годах.
В антракте первого Русского симфонического концерта, данного М. Беляевым «в память А. П. Бородина» 24 октября 1887 года2, когда Чайковский остался, наконец, один, я подошел к нему и, отрекомендовавшись, попросил дать мне на память свой автограф, на что Петр Ильич тотчас же очень любезно согласился и назначил мне зайти на следующий же день поутру, когда я к нему и отправился. Еще не было и половины девятого, когда я позвонил к нему (Чайковский жил в тот свой приезд на углу Фонтанки и Б. Итальянской улицы3, дом 15); вышел лакей и на вопрос мой, можно ли видеть Петра Ильича, сообщил, что «барин еще спят», но что если я хочу повидать его, то чтобы зашел «через часок». «Вчера,— добавил он,— Петр Ильич поздно легли, так как в доме был пожар». Через час я снова был у его дома.
На этот раз меня приняли. В ожидании Чайковского я вошел в кабинет. Это была большая, высокая, роскошно убранная комната, вся устланная ковром; посредине ее стоял большой старинный письменный стол, украшенный портретами и бронзой и заваленный всякого рода письменными принадлежностями. По стенам стояла мягкая мебель, обитая дорогой темно- зеленой материей, и несколько этажерок, частью пустых, частью с нотами. Слева от входа помещалось изящное пианино, на котором лежала оркестровая партитура «Чародейки». Стены были украшены картинами в золоченных рамах; кроме того, над одной из этажерок висела чья-то гипсовая маска, увенчанная лавровым венком.
Вошел Петр Ильич. Я поздоровался и хотел было вторично рекомендоваться, но он отлично помнил не только мою фамилию, но даже имя и отчество. «Видите ли,— начал я, несколько смутившись,— мне хотелось просить вас подписать портрет, но, к сожалению... я решительно не мог достать его, так как вчера после концерта было уже поздно, а сегодня утром, когда я шел к вам, магазины были еще заперты». «В таком случае,— сказал Чайковский,— вы, может быть, пожелаете иметь мой нотный автограф?» Я поблагодарил. Петр Ильич взял листик почтовой бумаги и начал писать. Пока он писал, я завел разговор о вчерашнем концерте и дивной Второй симфонии Бородина, об его прелестном романсе «Спящая княжна» и о необыкновенно свежей и оригинальной музыкальной картине «В Средней Азии».
Во время разговора Чайковский вдруг обратился ко мне со словами: «Кстати, пока не забыл, у меня есть готовые карточки; если хотите, я могу дать вам одну на память». Я, конечно, был донельзя тронут его вниманием. Пока он ходил за фотографиями, я подошел к столу, на котором лежал, между прочим, чудесный будуарный портрет французской артистки Анжель, и начал рассматривать автограф. Оказалось, Петр Ильич написал мне несколько тактов из своей новой оперы, и именно из арии самой «Чародейки». Вскоре, однако, вернулся Чайковский, неся свою карточку, уже подписанную. Говоря затем о всевозможных музыкальных злобах дня, а также о Берлиозе, о его мемуарах и о его бесподобной инструментовке, Петр Ильич высказал, между прочим, следующую интересную мысль: «И у него, и у меня,— сказал он,— весьма сложная фактура, с тою, однако, разницею, что берлиозовские произведения, представляя в целом громадные трудности при их разучивании, довольно легки и удобны для каждого инструмента; моя же музыка сложна и не слишком удобоисполнима не только для всего оркестра, но и для каждого отдельного артиста, требуя от него положительной виртуозности. Конечно, он может, он должен суметь меня исполнить, но это, повторяю, для него трудно и утомительно. Писать технически трудно для инструментов есть мой основной недостаток, от которого я, вопреки всем стараниям, никак не могу освободиться; это,— заключил Чайковский,— безусловно крупный недочет моего стиля». Пора было уходить; я встал и, сердечно поблагодарив Петра Ильича за его любезный прием, вышел в переднюю, куда вслед за мною прошел и Чайковский. Его последние слова были следующие: «Если года через два или три вы напишете что-нибудь более крупное (я заносил к нему для просмотра и отзыва некоторые из своих романсов) — квартет или увертюру,— принесите мне показать, когда я снова буду здесь; я всегда с удовольствием помогу и посоветую вам. Итак, надеюсь, мы еще встретимся с вами на музыкальном поприще»... Можно себе представить, до чего я был счастлив в то утро!