А. В. Хессин. Встреча с Чайковским
Большим пробелом в моем музыкальном образовании было полное отсутствие теоретических познаний в области гармонии и инструментовки. Играя с детства всю классическую литературу, я эмпирически имел представление о гармонии и формах, то есть практически разбирался в том и другом, но систематических знаний в этой области у меня абсолютно не было. Теорией я никогда не занимался. Еще хуже обстояло дело с инструментовкой: партитуры доставались редко, с трудом, а покупать было дорого. Но когда мне удавалось заполучить какую-нибудь партитуру Глинки, Чайковского или Римского-Корсакова,— я с нею уже не расставался: она сопровождала меня повсюду, даже на лекцию в университет,— забравшись в одиннадцатую аудиторию на самый верх, на последнюю скамейку, я погружался в чтение этих драгоценных страниц, не замечая, что делается вокруг меня.
Однажды мой товарищ по курсу Володя Направник (сын дирижера Э. Ф. Направника — друга Чайковского) и Саня Литке (племянник П. И. Чайковского), следившие за моим ежедневным пребыванием на вышке одиннадцатой аудитории, подсели ко мне и, увидев на парте вместо лекций партитуры Чайковского «Манфред» и Глинки «Камаринская», с удивлением обратились ко мне:
— Что же это ты, братец, вводишь нас в заблуждение: вместо права изучаешь музыку?! А мы-то с Саней приводили тебя в пример: ведь есть же в самом деле такие усердные чудаки, которые записывают каждое слово лектора! И это ты ежедневно с партитурами громоздишься на чердак аудитории?!
Узнав впоследствии, что я ярый музыкант и страстный поклонник Чайковского, они удружили мне и преподнесли недели через две-три сюрприз, что у меня дух захватило:
— Петр Ильич Чайковский назначил тебе встречу на 12 декабря 1892 года в Гранд-отеле, у себя в номере, в одиннадцать часов утра! — торжественно объявил мне Володя Направник1.
Эта новость положительно сразила меня, и я от неожиданной радости чуть было не потерял сознание, но, опомнившись, впал в крайне мрачное состояние от мысли — с чем же я предстану перед Петром Ильичом? Сыграть на фортепиано могу все с листа, а законченного ничего нет; сочиняю много всякой салонной дребедени: вальсы, польки, песни без слов, какую-то тарантеллу для виолончели, элегию для женского голоса в сопровождении флейты и т. п., а приличного ничего нет. Я содрогался от этой мысли, но времени терять было нельзя — alea jacta est — «жребий брошен», пути к отступлению были отрезаны, до 12 декабря оставалось недель шесть-семь, нужно было действовать, и я приступил к «действованию» в тот же вечер, решив писать сонату ре минор для скрипки с фортепиано, пусть даже слабую и несовершенную, но все же сонату! Хоть название, форма приличная... а не то что какие-то тарантеллы, черт знает что такое!
В связи с этим решением начался новый режим. В университет стал ходить не каждый день, а всего раза два в неделю, не лез на «чердак», к первому часу возвращался домой. Весь день ходил «сычом», ни с кем не разговаривал, все обдумывал сонату. От волнения и творческих мук впал в сугубый минор и не мог из него вынырнуть. Все темы были в миноре, я был в полном отчаянии. Это длилось довольно долго, и в конечном итоге я убедился, что у меня нет никаких композиторских способностей.
Наконец, после мучительного напряжения, недели через три мне удалось состряпать три части сонаты: 1 — Allegro con brio, 2 — Adagio espressivo и 3 — Allegro con fuoco, scherzo. Финала я не мог одолеть, сколько ни старался,— ничего не выходило! Я передал сонату даровитому скрипачу Роману Фидельману, ученику консерватории по классу Л. С. Ауэра, который, выучив ее наизусть, сыграл впоследствии со мной у П. И. Чайковского.