Ю. Л. Давыдов. Последние дни жизни П. И. Чайковского
На ужине наша компания в десять-двенадцать человек вряд ли выпила больше трех-четырех бутылок легкого столового вина, включая бутылку шампанского. Пили за здоровье виновника торжества, нас собравшего, за присутствующих, и этот вечер прошел очень оживленно. Петр Ильич был несколько возбужден, очень весел, шалил как никогда, и шутки сыпались как из рога изобилия.
Я бы, пожалуй, не упомянул об этом ужине, ничем не отличавшемся от многих других, подобных ему, если бы не роковое обещание, данное Петром Ильичом. Дело в том, что на 25 октября в Александринском театре была назначена премьера пьесы Модеста Ильича — «Предрассудки»6. Когда Петр Ильич объявил нам, что он на другой день собирается уехать к себе в Клин, Модест Ильич стал упрашивать его остаться до 25-го, чтобы присутствовать на упомянутом спектакле. После некоторого колебания, не желая огорчить любимого брата, Петр Ильич согласился остаться. Это решение, увы, явилось фатальным. Модест Ильич, обрадованный согласием брата, тут же пригласил всех присутствующих почтить спектакль своим посещением. Не будь этого спектакля и просьбы брата, Петр Ильич уехал бы, и мы сделались бы свидетелями рождения еще немалого количества гениальных произведений.
Последующие дни я видел дядю Петра Ильича лишь урывками, так как мне не было основания отпрашиваться в школе, а Петр Ильич был занят бытовым благоустройством квартиры своих двух любимцев — брата Модеста и племянника Боба, лишь недавно поселившихся вместе и еще не вполне обставивших свою квартиру. Знаю, что Петр Ильич бегал по магазинам, покупал мебель, посуду, белье и прочие необходимые в домашнем обиходе предметы и аксессуары уюта и комфорта. В это дело он вложил немало труда и, конечно, денег.
Наступил роковой день 20 октября. Я был свободен после окончания классных занятий. Зайдя к дяде Модесту, я узнал, что Петр Ильич собирается обедать у Веры Васильевны Бутаковой, младшей сестры моего отца. Так как самым близким другом моего детства и юности был сын Веры Васильевны — Григорий (Григи), то я отправился к ним. Вскоре после моего прихода появился и дядя Петр. Он был в очень хорошем расположении духа, весел и бодр. Петр Ильич в юности увлекался Верой Васильевной и посвятил ей тогда пьесы для фортепиано «Воспоминания о Гапсале». Дружеские отношения сохранили они до конца жизни. Обед был интимным, без посторонних и прошел тепло и уютно, так как Петр Ильич всегда находил для разговора бесчисленные темы, одна интереснее другой. Он подробно рассказал о своей поездке в Гамбург на постановку его оперы «Иоланта», очень высоко оценивая добросовестность и тщательность, с какой отнеслись к постановке и оформлению оперы. Помню, что он охарактеризовал как отрицательную сторону некоторую грузность голосов немецких певцов для чисто лирических опер. Как он выразился: «Этим голосам только и петь партии разных богов, вроде Вотанов, Хундингов, Зигфридов, Валькирий, то есть неведомых нам, смертным, существ. Ну, а для нас, обыденных существ, нам хорошо знакомых, таких, как мы, все живые люди — они не подходят». <...>
Внезапно он, посмотрев на часы, встал и, обернувшись ко мне, сказал: «Ну, собирайся, нам пора, а не то опоздаем». На вопрос Веры Васильевны, куда он торопится, Петр Ильич объяснил, что он взял ложу в Александринский театр, чтобы позабавить нас, племянников. Я спросил: «А что сегодня дают в театре?» Петр Ильич ответил: «„Горячее сердце" Островского». Вера Васильевна сделала небольшую гримаску и сказала: «Не люблю я этих купеческо-мужицких спектаклей, и хотя признаю талант и мастерство Островского, все же нахожу, что он мог бы избрать более интересные темы для своих сочинений». В этой фразе сказался весь ее нездоровый снобизм, и мне стало понятно, на чем дядя Петр Ильич разошелся с Верой Васильевной еще в молодости. Взглянув на Петра Ильича, я увидел грусть в его глазах, как бы говорящих: «как мне тебя жалко...», но в спор с ней он не вступил.