Ю. Л. Давыдов. Последние дни жизни П. И. Чайковского
В день, назначенный для похорон, с раннего утра стали собираться у подъезда дома на углу Большой Морской и Гороховой делегаты, депутации, представители разных учреждений, постепенно заполнившие улицу во всю ширину, так что я с трудом пробирался сквозь толпу. Протиснувшись до третьего этажа, я был вынужден остановиться, так как у меня не хватало сил пробиться через толпу, заполнившую лестницу.
Ждать пришлось довольно долго. Но вот раздались звуки молитвы «Святый боже!» и на площадке этажом выше показался гроб, который несли родные. В первой паре шли мой брат Владимир и дядя Модест. Когда они поравнялись со мной, прижатым к косяку окна, я попросил Модеста Ильича уступить мне место. Он был ниже ростом, чем Владимир Львович, и ему трудно было нести тяжелый металлический гроб на вытянутых руках,— он уступил мне место, и я подставил свое плечо.
На нижней площадке лестницы ко мне обратился какой-то старичок и со слезами стал умолять дать ему понести гроб. Его просьба была высказана с такой горячностью и искренностью, что я уступил. Потом мне сказали, что это был один из оркестровых музыкантов.
Вынесенный на улицу гроб был установлен на катафалк, запряженный шестеркой лошадей, а обязанности факельщиков взяли на себя учащиеся Училища правоведения. Они же вели лошадей, держали кисти балдахина и окружали катафалк в виде охраны.Долго пришлось стоять, пока выстраивались депутации впереди шествия. Пели несколько хоров и хор любителей, составившийся тут же из пришедших проводить Петра Ильича к месту его упокоения. Кортеж двинулся по Малой Морской и к Исаакиевскому собору, где была отслужена панихида, и далее по Большой Морской к Мариинскому театру. Весь путь следования был запружен народом. После ряда речей, не помню кем сказанных, так же как не помню их содержания, процессия, по Большой Морской и Невскому проспекту, направилась к Казанскому собору. Там, после обедни, состоялось отпевание. Служил архиерей и знаменитый в те времена протодиакон Исаакиевского собора Малинин, обладатель исключительного баса. Середина собора была выгорожена. Там разместились родные и депутаты. Собор был переполнен. Вся церемония длилась долго и закончилась в третьем часу дня. Гроб утопал в цветах и венках, среди которых выделялся своими размерами один, составленный исключительно из незабудок, с голубыми лентами. Впоследствии я узнал, что его прислала Антонина Ивановна, бывшая жена композитора, с которой он разошелся за шестнадцать лет до того.
Вынесенный из собора гроб был вновь поставлен на катафалк, впереди выстроились депутации, затем духовенство, позади катафалка шли родные, а за ними следовали шесть колесниц, везшие венки, с трудом на них размещенные. От Казанского собора до Александро-Невской лавры на тротуарах стеной стоял народ. Сотни тысяч людей пришли взглянуть на останки того, кто принес им столько художественного и эстетического наслаждения. Но гроб был наглухо запаян. Медленно потянулась похоронная процессия, и всякое движение по Невскому проспекту было прекращено.
Когда кортеж поравнялся с Публичной библиотекой на углу Садовой и Невского, в амбразуре заглушённого окна стояли два рабочих, испачканных известью и красками. Сняв шапки и прижав их к груди, смотрели они на печальное шествие, и вдруг один из них громко произнес: «Смотри, Русь, незабвенного везут!».
Речи на могиле затянули церемонию до вечера. Усталый, убитый горем возвращался я домой. Тяжело было на душе... Покинул нас не только гениальный композитор, но и чудный, бесконечно добрый, отзывчивый, дорогой, родной человек.