Жизнь Чайковского. Часть I (1840 — 1852)
Этих чудных часов нашей жизни я никогда не забуду. В будничном же обращении с ним его любили все, потому что чувствовали, как он любил всех. Впечатлительности его не было пределов, поэтому обходиться с ним надо было очень осторожно, Обидеть, задеть его мог каждый пустяк. Это был стеклянный ребенок. В выговорах и замечаниях (о наказаниях по отношению к нему и речи не было) то, что другие дети пропускают мимо ушей, у него глубоко западало в душу и при малейшем усилении строгости расстраивало, так что становилось страшно. Однажды я, по поводу скверно сделанной обоими братьями задачи, упрекала их и, между прочим, упомянула о том, что жалею их отца, который трудится, чтобы зарабатывать деньги на воспитание детей, а они так неблагодарны, что не ценят этого и небрежно относятся к своим занятиям и обязанностям. Николай выслушал это и нисколько не с меньшим удовольствием бегал и играл в этот день с командой подчинявшихся ему мальчиков, а Пьер оставался весь день задумчив и вечером, ложась спать, когда я и сама забыла о выговоре, сделанном утром, вдруг разрыдался и начал говорить о своей любви к отцу, оправдываться в несправедливо взводимой неблагодарности к нему. Говорю вам, его нельзя было не любить, потому что он всех любил. Все слабое и несчастное не имело более горячего защитника. Однажды он услышал, что кто-то собирается утопить котенка. Разузнав, кто был изверг, замышлявший такое страшное злодейство, он вымолил пощаду. Затем поспешил домой, вбежал в кабинет к отцу, у которого сидели деловые люди и, думая, что другого разговора в доме, как о котенке, быть не может, с торжеством успокоил их, сообщив радостную весть «спасения».
Кроме этого доказательства той же любви к обездоленным в мальчике, я приведу выдержку из одного письма Фанни, в которой характеризуется свежесть ее воспоминания этого времени.
«Незадолго до отъезда нашего семейства из Воткинска туда приехал на службу Романов (Заменивший Илью Петровича в управлении Воткинского завода.). Его сын, Николай, в продолжение нескольких месяцев был в числе моих учеников. Он забавлялся тем, что учил своих новых товарищей играм, вывезенным им из Петербурга. Будучи очень хорошим гимнастом, его любимою игрою было бороться и мериться силами. Ваша матушка, желавшая чтобы даже во время игр хорошо себя держали, строго запретила эти состязания, и вот, однажды, коща я давала урок Сашеньке и Полиньке, я очень была удивлена и огорчена, когда Каролина (нянька младших детей) пришла взволнованная из сада сказать мне, что Николай и Веничка борются изо всей силы, и что борьба переходит почти в драку, что ее не слушаются, и что, в особенности, Веничка не хочет прекратить борьбы. Меня это тем более удивило, что Веничка обыкновенно был очень благоразумен и послушен для своего возраста. Едва Каролина ушла, как возвращаются мои мальчики. Лидия была за фортепиано. Не говоря ни слова, мои ученики садятся на диване против нашей классной скамейки. „Мне очень больно, — начала я, — что я не могу иметь к вам доверия и спокойно заниматься с младшими детьми. Вы, Веничка, за ваше непослушание пойдете сказать кучеру, чтобы он запрягал и отвез вас домой“. Едва я произнесла эти слова, как уже раскаялась в них. Бедное дитя разрыдалось. Тогда Пьер встал и говорит: „М-llе Fanny, вы забыли, что у Венички нет матери, и что вы, заменяя ее, не имеете права прогонять от себя сироту“. — „Значит, Пьер, мои ученики могут быть непослушными, и я лишена права наказывать их?“ — „Накажите таким же наказанием, как нас, а не придумывайте особенного. Мы все трое виноваты, и все должны быть наказаны одинаково“. Веничка мог только говорить: „простите меня“. Николай тоже. Я же тем более хотела простить, что, хотя всего на один день отправляла Веничку домой, но все-таки преступила права, данные мне вашей матушкой».
Любовь к несчастным сказывалась также в его необычайной симпатии к Людовику XVII. По словам Фанни, он не уставал расспрашивать все подробности страдальческой кончины невинного мученика. Вполне зрелым человеком он продолжал интересоваться несчастным принцем, в 1868 году, в Париже, приобрел гравюру, изображавшую его в Тампле, и оправил ее в рамку. Вместе с портретом А. Г. Рубинштейна это были первые и очень долго единственные украшения его помещения.
Восторженный патриотизм не без примеси шовинизма, так характеризующий эпоху Николая I, отразился и на нашем мальчике. Он положил начало той трогательной, совершенно исключительной привязанности ко всему русскому, которая проводила его через всю жизнь до могилы. Мы увидим ниже, как он в стихах воспевал свою любовь к родине, но рядом с этим проявлял ее иногда очень забавно. Так, Фанни рассказывает, что однажды он во время рекреации сидел за атласом и рассматривал его. Дойдя до карты Европы, он вдруг начал покрывать поцелуями Россию и затем будто плевать на всю остальную часть света. Фанни остановила его и начала объяснять, что стыдно так относиться к существам, которые так же, как он, говорят Богу «Отче наш», что презирать ближних за то, что они не русские, скверно, что, значит, он и на нее плюет, так как она не русская. «Вы напрасно меня браните, — ответил Петя, — разве вы не заместили, что я рукою прикрыл Францию»?