Жизнь Чайковского. Часть I (1840 — 1852)
Единственный человек, с которым в эту пору он мог до некоторой степени делиться серьезными музыкальными впечатлениями, была все та же Е. А. Алексеева, в 1852 г. снова поселившаяся в Петербурге. В инструментальной музыке она была очень невежественна, но зато в вокальной положительно была музыкальным просветителем своего племянника. Благодаря ей он познакомился тогда с «Дон-Жуаном» в целом и не уставал разбирать вместе с ней клавираусцуг этой оперы. Начавшееся еще в Воткинске поклонение Моцарту и его совершеннейшему произведению укрепилось в нем в эти годы навсегда. «Музыка «Дон-Жуана, — пишет он в 1878 году, — была первой музыкой, произведшей на меня потрясающее впечатление. Она возбудила во мне святой восторг, принесший впоследствии плоды. Через нее я проник в тот мир художественной красоты, где витают только величайшие гении. Тем, что я посвятил свою жизнь музыке, я обязан Моцарту. Он дал первый толчок моим музыкальным силам, он заставил меня полюбить музыку больше всего на свете».
Не любя делиться ни с кем серьезными впечатлениями музыки, он относился иначе ко всему, что носило характер пустой музыкальной забавы. Хвастаться необыкновенными вокализами, которые он проделывал с легкостью настоящей итальянской певицы, ему очень нравилось. С Алексеевой выучил он тогда огромный фиоритурный дуэт из «Семирамиды» и пел первый голос прекрасно и очень охотно. Особенно гордился он своей действительно превосходной трелью.
Знаменательна эта эпоха жизни Петра Ильича и тем, что в ней впервые ясно проявилось характернейшее свойство его личности — необычайная податливость стороннему влиянию во всем, что не касалось его музыкальных стремлений и творчества. В последней сфере он не допускал чужого вмешательства; все внешние веяния и даже усилия увлечь его в ту или другую сторону если и имели влияние, то поверхностное и непродолжительное. Здесь он беспрекословно слушал только своего внутреннего голоса. Во всем же остальном это был совершенный воск, отпечатлевающий на себе всякое давление.
Конечно, ожидать активного противодействия воле родителей в этом возрасте, при этих условиях, от самой упругой натуры было бы нелепо, тем более от нашего мальчика, только смутно еще сознававшего свое настоящее призвание и так беспредельно любившего отца и мать. Но пассивно такое мощное дарование, как его, могло сказаться у менее мягкой натуры в отвращении к навязанному силою направлению, в недобросовестном отношении к чуждому натуре делу. У Петра Ильича не было ничего подобного. Ему велели быть правоведом, и он так же добросовестно и честно стремился быть по возможности самым лучшим учеником, как впоследствии искренно и всеми силами души старался быть хорошим чиновником, усерднейшим образом писал доклады и до глубины души оскорблялся, когда его «обходили по службе». Правда, сравнительная неспособность его здесь сказалась в том, что первого места среди товарищей он никогда не занимал, но старания все-таки никогда не давали ему спуститься ниже середины.
Результатом этого свойства его натуры было то, что в правоведике 1854 г. самый проницательный взгляд не открыл бы будущего творца симфоний и опер. Необыкновенною в нем была только внешняя привлекательность. Теперь, как и в детстве, он оставался все тем же «чарователем», но настоящий отпечаток высокого призвания, сказавшийся у ребенка в стихотворных излияниях, а позже в кризисе 1849 г., углубился в недоступную никому из окружающих сокровищницу его души.
Это был просто необыкновенно симпатичный юноша, способностей выше средних, обещавший в будущем дельного и трудящегося человека с очень приятным дилетантским талантом к музыке — не более.