Жизнь Чайковского. Часть II (1852 — 1860)
И. Н. Турчанинов говорит: «Несомненно, в Чайковском было что-то особенное, выделявшее его из ряда других мальчиков и привлекавшее к нему сердца. Доброта, мягкость, отзывчивость и какая-то беззаботность по отношению к себе были с ранней поры отличительными чертами его характера. Даже строгий и свирепый Рутенберг выказывал к нему особенную симпатию». То же, почти в тех же выражениях, передавал мне и Л. В. Шадурский. Все эти четыре отзыва исходят из уст ближайших приятелей Петра Ильича и могут быть заподозрены в пристрастии, но показания лиц, в интимной дружбе с ним никогда не состоявших, рассеивают это подозрение. «Более всеобще любимого товарища за мое время не было, — говорил мне Б. С. Бровцын, — я не могу припомнить ни одного недоразумения ни со мной лично, ни с кем-либо из других товарищей». В. И. Танеев, на два выпуска моложе ХХ-го, совершенно чуждый тогда Чайковскому, заявлял тоже, что это был «всеобщий баловень Училища».
Почти столь же единогласны показания товарищей Петра Ильича относительно его беззаботности к своей особе, отчасти выражавшейся к рассеянности и неряшливости. Ф. И. Маслов так описывает его: «В будничной жизни Чайковский отличался своею беспорядочностью. Он перетаскал товарищам чуть ли не всю библиотеку отца, но зато и сам, пользуясь чужими книгами, не заботился об их возвращении. В 1869 году в Москве, у Чайковского, профессора консерватории, ничего общего с юриспруденциею не имеющего, я нашел юридические сочинения, «зажиленные» еще во время пребывания в Училище и, между прочим, три экземпляра «Руководства уголовного судопроизводства» И. Н. Стояновского. Петя всегда был без учебников и выпрашивал их у товарищей, но, с другой стороны, его пульт был тоже как бы общественным достоянием. В нем рылся, кто хотел. В последние годы училищной жизни Чайковский вел дневник под названием «Все» (По недоразумению сожженный в 1866 году, после переезда Петра Ильича на службу в консерваторию, в Москву, вместе со всеми письмами и другими воспоминаниями, тщательно хранимыми покойным.), где изливал все тайны души, но был так доверчив и наивен, что держал его не под замком, а в своем пульте, где в ворохе лежали и его, и чужие книги и тетради. В старшем курсе, во время экзаменов, я как-то готовился с ним вместе. Местом занятии мы избрали Летний сад, и чтобы не таскать с собой записок и учебников, прятали их в дупло одной из старых лип, прикрытое от дождя сверху досками. По окончании каждого экзамена я вынимал оттуда мои бумаги, Чайковский же постоянно забывал это делать и его учебные пособия, может быть, и поныне гниют в одном из деревьев Летнего сада». И. Н. Турчанинов, давая как характеристические черты Петра Ильича его «беззаботность по отношению к себе, беспорядочность и неаккуратность», прибавляет: «для меня было неожиданностью после многих лет разлуки узнать о том, что Чайковский отличался пунктуальностью в исполнении обязанностей и прибранностью во внешности». Шадурский еще энергичнее выражается по этому поводу: «нужно было все необычайное, непередаваемое обаяние его личности, чтобы заставить забыть рассеянность, небрежность и неряшливость Чайковского».
Курение, и поныне строго запрещаемое в младшем курсе Училища, в то время неумолимо преследовалось во всех классах. Так как гамма наказаний, начиная со «стояния у колонны» до трехдневного сидения в карцере или до сечения, была тогда очень большая, то нужен был огромный запас смелости, чтобы принадлежать к «курящим». Курьезно, что Петр Ильич, выбирая интимных друзей из «тихонь», потому что сам принадлежал к этому типу воспитанников, не отваживавшихся нарушать строгое запрещение, был одним из отчаяннейших курильщиков. Это имело результатом то, что круг приятельских отношений у него был шире, чем у других: любимый «тихонями», он в то же время уважался и «смельчаками». Кроме того, я счел интересным упомянуть здесь о курении, чтобы показать, как рано проявилась у этого нервнейшего из людей страсть к наркозу. Конечно, у юноши, кроме всего, играла роль некоторая свойственная этому возрасту любовь к опасным похождениям, но сам Петр Ильич часто поминал о том «блаженстве», которое он испытывал тогда именно от вдыхания наскоро табачного дыма у отдушины. И с этой поры навсегда курение у него носило характер спешного, жадного удовлетворения сильной потребности и лишь очень редко приятной забавы, спокойно смакуемого удовольствия. Ему была нужна не своеобразная прелесть аромата табачного дыма, а исключительно опьянение, даваемое первыми глубокими «затяжками», которые, сначала причиняя удовольствие, мало-помалу доводят до дурноты и отвращения.