Жизнь Чайковского. Часть II (1852 — 1860)
Таким образом, знакомиться с инструментальной музыкой Запада будущему композитору приходилось в фортепианном переложении, в лучшем случае, четырехручном, но, вращаясь исключительно в среде дилетантов, как и он сам, этим путем он познавал ее отрывочно, без всякой системы. К тому же надо помнить, что в эти времена ноты были дороги, дешевых изданий Петерса, Литольфа и др. и в помине не было. Приобретение полного собрания сочинений какого-нибудь автора, или хотя бы собрания сонат, совсем не было доступно людям небогатым, как Чайковский. Приходилось пользоваться тем, что попадется у знакомых, а знакомые Петра Ильича были не из тех, что имеют хорошие музыкальные библиотеки. Вследствие всего этого немудрено, что музыкальные познания Петра Ильича того времени были поразительно скудны. Что он знал до 1861 г. из творений Бетховена, Моцарта, Мендельсона и Шуберта — неизвестно, но с полной достоверностью можно утверждать, что даже такого знакомства с ними, какое теперь есть у каждого мало-мальски серьезного дилетанта, у него тоща не было. Достаточно сказать, что о Шумане он никакого понятия не имел, что не мог перечислить симфоний Бетховена.
Единственным настоящим музыкальным удовольствием для Петра Ильича была — итальянская опера. Здесь он слышал и превосходный оркестр, и хоры, и первоклассных артистов. Русская опера была тогда в самом плачевном положении и имела значение для нашего музыканта только как единственное место, ще он мог слышать неизменно любимую им «Жизнь за царя». Не знаю, слышал ли он «Руслана», а если и слышал, то относился к нему, как большинство публики, с предубеждением. Со всем остальным оперным репертуаром он знакомился исключительно у итальянцев в исполнении таких певцов, как Бозю, Тамберлик, Лагруа, Кальцо-лари и др. Они не только давали ему возможность еще сильнее укрепиться в старинном культе «Дон-Жуана» и «Фрейшютца», но показали ему Мейербера, Россини, Доницетти, Беллини и Верди, которыми он увлекался всецело. Но не одни качества исполнения вызывали в Чайковском того времени симпатию к итальянской музыке, большую роль в пробуждении ее играла дружба с Пиччиоли.
В пятидесятых годах в Петербурге гремела слава учителя пения Пиччиоли. Неаполитанец по происхождению, он в сороковых годах попал в Россию и в ней застрял до самой смерти. Женат он был на подруге Елизаветы Андреевны Шоберт и через нее сошелся с семейством Чайковских. Дружба с Петром Ильичем завязалась у него в середине пятидесятых годов. В то время лет ему было под пятьдесят, Петру же Ильичу едва перевалило за шестнадцать. Впрочем, насчет возраста Пиччиоли никто ничего не мог знать, потому что он никогда никому не сознавался в своих годах. Несомненно было одно, что он был с крашеными волосами и набеленый. Злые языки говорили, что ему чуть ли не семьдесят лет, и что, кроме косметиков, он носил сзади головы машинку, стягивавшую морщины с лица; я живо помню, как мы с братом Анатолием, детьми, старались отыскать местоположение этой машинки и решили, что она должна находиться сзади, под галстуком. Как бы то ни было, по годам он годился в деды своему новому приятелю, и тем не менее между обоими завязалась дружба на совершенно равной ноге, потому что под обликом, хотя и подкрашенного, но все же старца, Пиччиоли имел пылкость и увлекательность юноши. Остроумный, подвижной, влюбленный в жизнь вообще и постоянно в какую-нибудь из своих учениц в частности, он питал отвращение и страх ко всему, что напоминало старость, страдание и смерть. Подходящим для него другом был именно наш жизнерадостный Петр Ильич того времени. Главным звеном, связывавшим этих двух приятелей, конечно, была музыка; но здесь полное равенство их отношений нарушалось, и перевес влияния был на стороне итальянца, не потому, что он был втрое старше своего юного друга, а потому, что носил в себе такую горячую, фанатическую убежденность, которая способна была подчинить себе и менее чувствительную впечатлительность, чем Петра Ильича. Сущность его музыкального исповедания сводилась к полному отрицанию всякой музыки вне музыки Россини, Беллини, Доницетти и Верди. Он осмеивал и совершенно одинаково презирал и симфонию Бетховена, и цыганский романс, и мессу Баха, и херувимскую Бортнянского, и «Жизнь за царя», и «Аскольдову могилу». Вне творений великих мелодистов Италии все остальное недостойно было называться музыкой, не стоило даже внимания. Само собой разумеется, что, несмотря на юность, на музыкальную необразованность, будущий композитор не мог отдаться этому взгляду. Природное отвращение ко всякому сектантству, в чем бы оно ни выражалось, самостоятельность и трезвость музыкальных убеждений сказалась уже в эту пору. Он имел к тому же свой маленький Олимп, которому был предан всей душой и который готов был защищать до последней капли крови. Но тем не менее дружба эта все же отразилась на музыкальном развитии Петра Ильича. Еще ребенком, благодаря той же воткинской оркестрине, которая его познакомила с Моцартом, подготовленный ценить мелодические красоты произведений итальянских мастеров, он, под влиянием Пиччиоли, вошел еще больше во вкус и изучил их досконально. Главное же, от постоянного общества своего престарелого друга, он до некоторой степени заразился презрительно-равнодушным отношением ко всякой неоперной музыке. И положительно можно утверждать, что в своем временном увлечении «Нормой», «Сомнамбулой» и «Вильгельмом Теллем» он не только не знакомился с симфонической музыкой, потому что не было случая ее слышать, но и потому что она не интересовала его в нужной степени.