Жизнь Чайковского. Часть III (1861 — 1865)
Во-первых, это путешествие уже имело то значение, что дало ему возможность оценить ту силу привязанности к родным, которая зародилась в нем. Вдали только он начал сознавать, как их любит, и чем был дальше, тем выражения беспокойства и тоски по ним высказывались ярче. Заботили его всего больше близнецы. «Позаботьтесь, папаша, чтобы Толя и Модя не сидели, сложа руки; учатся ли Толя и Модя?». «Поцелуйте покрепче Анатошку и Мо-дю». «Не забудьте сказать экзаменаторам, что Толя и Модя приготовлены для старшего отделения. Что они мне не пишут?»
Во-вторых, эта же поездка, как бы дав изведать Петру Ильичу последний предел возможного в его средствах земного наслаждения, вместе с тем дала понять, что дальше идти по этому направлению нельзя, что все это, может быть, хорошо как придаток только, при существовании более высокой цели жизни. Возбужденное состояние жизнерадостности парижского пребывания вызвало благодетельную реакцию, ярко отражающуюся в ниже приводимом письме, и у порога новой деятельности (с сентября он начал серьезно заниматься музыкой) Петр Ильич мог оглянуться на прошедшее, ничего не сожалея в нем и с глубоким, могучим желанием выбраться из его тьмы на свет Божий.
По возвращении в Россию он писал сестре так:
23 октября 1861 года.
<...> Что сказать тебе о моем заграничном путешествии? Лучше и не говорить о нем. Если я в жизни сделал какую-нибудь колоссальную глупость, то это именно моя поездка. Ты помнишь В. В. Представь себе, что под личиной той bonhomie, под впечатлением которой я считал его за неотесанного, но доброго господина, скрываются самые мерзкие качества души... Теперь тебе нетрудно понять, каково мне было провести три месяца неразлучно с таким приятным товарищем. Прибавь к этому, что я издержал денег больше, чем следовало, что ничего полезного из этого путешествия не вынес — и ты согласишься, что я дурак. Впрочем, не брани меня; я поступил, как ребенок, и только. Ты знаешь, что лучшею мечтою моей жизни было путешествие за границу. Случай представился, la tentation etait trap grande — я закрыл глаза и решился. Не заключи из этого, что за границей гадко, или что путешествие вещь скучная. Напротив, но для этого необходима полная свобода в действиях, достаточное количество денег и какая-нибудь разумная причина ехать. В Париже мы жили с Юферовым, и это меня чрезвычайно утешало. Вот милый человек! Ты не поверишь, как я был глубоко счастлив, когда возвратился в Петербург. Признаюсь, я питаю большую слабость к российской столице. Что делать! Я слишком сжился с ней: все, что дорого сердцу — в Петербурге, и вне его жизнь дня меня положительно невозможна. К тому же, когда карман не слишком пуст — на душе весело; а в первое время после возвращения я располагал некоторым количеством рублишек. Ты знаешь мою слабость. Когда у меня есть деньги в кармане, я их жертвую на удовольствия; — это подло, это глупо, я знаю, строго рассуждая, что у меня на удовольствие и не может бьггь денег, есть непомерные долги, требующие уплаты, есть нужды самой первой потребности, но я (опять-таки по слабости) не смотрю ни на что и веселюсь. Таков мой характер. Чем я кончу? Что обещает мне будущее? об этом страшно и подумать. Я знаю, что рано или поздно (но скорее рано) я не в силах буду бороться с трудной стороною жизни и разобьюсь вдребезги; а до тех пор я наслаждаюсь жизнью, как могу, и все жертвую для наслаждения. Зато вот уже недели две со всех сторон неприятности: по службе идет крайне плохо, рублишки уже давно испарились, в любви — несчастье. Но все это глупости, придет время, и опять будет весело. Иногда поплачу даже, а потом пройдусь пешком по Невскому и пешком возвращусь домой и уже рассеялся.
В приписке к этому письму, как бы между прочим, говорится:
Я начал заниматься генерал-басом, и дело идет чрезвычайно успешно. Кто знает, может быть, ты года через три будешь слушать мои оперы и петь мои арии.