Жизнь Чайковского. Часть III (1861 — 1865)
VI
«В биографии художника, — продолжает Г. А. Ларош, — наряду с развитием его личности, одну из важнейших задач составляет наблюдение испытанных им внешних влияний. В настоящем случае я разумею внешнее влияние в самом тесном смысле, а именно музыкальный репертуар, знакомый Петру Ильичу и почему-либо возбуждавшей его внимание или любовь. За все время пребывания его в Петербургской консерватории, особенно же в течение двух первых лет, я с ним виделся часто и правильно, и в рассказе моем о музыкальных впечатлениях, оставивших в душе его более или менее продолжительный след, не будет существенного пробела. То же самое, замечу кстати, можно сказать и о ближайшем последующем времени, когда мы с ним жили в Москве и продолжали видаться постоянно, тогда как позднейшие периоды его жизни, особенно же в восьмидесятых годах, сведения мои по этому предмету становятся незначительнее и отрывочнее.
Вскоре после нашего первого знакомства Петр Ильич пригласил меня к себе, в Технологический институт. Я стал ходить к нему по вечерам, приблизительно раз в неделю, причем неизменно таскал к нему ноты в четыре руки, каковыми, благодаря любезности тогдашнего главного приказчика магазина Бернарда, О. И. Юргенсона (В 1871 году открывшего собственный магазин на углу Б. Морской и Невского. Осип Иванович, брат главного издателя сочинений Чайковского, Петра Ивановича, и впоследствии близкий приятель композитора.), я пользовался в неограниченном количестве. Могу в точности сказать все, что мы с ним проиграли в первом году. Это были: девятая симфония Бетховена, третья Шумана, «Океан» Рубинштейна, «Геновефа» Шумана (не увертюра, а вся опера целиком), затем, кажется, «Рай и Пери» и «Лоэнгрин». Петр Ильич слегка ворчал, коща я заставлял его играть с собой длинные вокальные произведения с массой речитативов, на фортепиано выходивших бессмыслицей, но затем красоты связных цельных номеров его обезоруживали. Менее всего нравился ему Рихард Вагнер. Знаменитую прелюдию к «Лоэнгрину» он даже прямо бранил и со всею оперою примирился лишь много лет спустя. До сих пор помню, как, однажды, шлепая со мною по весенней грязи вдоль Фонтанки, он бесстрашно произнес: «знаю только одно, что у Серова гораздо больше композиторского таланта, чем у Вагнера». Разговор этот должен был происходить около великого поста 1864 года, так как «Юдифь» впервые дали позднею весною предыдущего. Но о «Юдифи» речь впереди; теперь же, возвращаясь к нашему четырехручному репертуару, я скажу, что из всего перечисленного мною самое сильное впечатление на него произвели третья симфония Шумана и «Океан» Рубинштейна. Последний мы несколько времени спустя сподобились услышать под дирижерством самого автора в собственном концерте, данном им в Большом театре и еще усилившем наш энтузиазм к этому произведению.
Концерты Русского музыкального общества в то время давались по вторникам, в зале городской думы, с оркестром сборным отчасти из итальянской, отчасти из русской оперы. Вторник был избран как один из балетных дней, в который и та, и другая оперы были свободны. Маленький зал думы был совершенно полон; звучность, сколько помню, была превосходная. По воскресеньям утром были генеральные репетиции, на которые мы, ученики, имели свободный вход и сажались, ще попало. Для концертов же нам была отведена просторная галерея; налево сидели ученицы, направо ученики. И на репетициях, и на концертах мы с Петром Ильичем были неразлучны; изредка мы впадали в несогласия, большею же частью восхищались и негодовали вместе. Многие из читателей удивятся, когда узнают, что одним из сильнейших увлечений Петра Ильича в эти юношеские годы был Генрих Литольф или, точнее сказать, его две увертюры «Робеспьер» и «Жирондисты», особенно вторая. Можно без преувеличения сказать, что именно с этих увертюр, а также с мейерберовской к «Струэнзе» началась у Чайковского преследовавшая его целую жизнь страсть к программной музыке. В его ранних увертюрах, не исключая «Ромео и Джульетты», влияние Литольфа еще вполне ощутительно, тогда как к Листу, по-видимому, имеющему гораздо более данных увлечь молодого музыканта, Петр Ильич подходил медленно, нерешительно, недоверчиво. Действительный энтузиазм в консерваторское время из симфонических поэм в нем возбуждал только «Орфей»; лишь гораздо позже он полюбил «Faust-Symphonie», и беспристрастие требует прибавить, что на стиль его собственных сочинений симфонические поэмы Листа, поработившие целое поколение русских музыкантов, имели лишь эфемерное и внешнее влияние.