Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
С-мольная увертюра, о которой говорится в последнем письме, спустя несколько дней была оркестрована и показана Н. Рубинштейну. Последний не одобрил ее и признал неудобной к исполнению в симфоническом собрании Р. М. О., как это предполагалось прежде. Потерпев неудачу в Москве, Петр Ильич послал ее 19-го января Ларошу, с тем чтобы он предложил ее для исполнения в симфонических собраниях в Петербурге Антону Григорьевичу. В ответном письме Ларош так описывает свое свидание с ним: «Ваша увертюра у Рубинштейна, мое мнение о ней я выскажу дальше. Я видел его сегодня и слово в слово передал ваше обращение к нему; он ответил низким и ироническим поклоном. Впрочем, это его манера. Он жалеет, что нет голосов при партитуре, так как желал бы ее попробовать; потому что, говорит он, очень трудно составить суждение по чтению композиции. Так что теперь пока нет речи об исполнении. Я сказал ему, что он может отдать расписать голоса, и что вы вышлете ему стоимость расхода; на это он мне отвечал, что должен еще вам за перевод Геварта. Я ему сказал, что мне увертюра очень понравилась, но что Н. Рубинштейн противоположного мнения. Он добродушно расхохотался и сказал: «ну да, на этого каналью трудно, очень трудно...» И это правда: «этот каналья» мне как-то сказал, что симфония Раффа — лучшая последнего десятилетия — гадость!»
Была ли «испробована» увертюра — неизвестно, но забракована А. Рубинштейном несомненно. Та же участь постигла ее при попытке Лароша рекомендовать Константину Лядову, тогдашнему дирижеру Императорской русской оперы, для исполнения в концерте дирекции театров. Долго спустя и сам Петр Ильич присоединился к мнениям Рубинштейнов и Лядова и сделал на обложке надпись: «страшная гадость!» Рукопись эта сохранилась у С. И. Танеева.
Так как к этой увертюре нам уже не придется вернуться никогда, то я считаю нелишним привести о ней отзыв Лароша в том же письме, идущий вразрез с изложенными.
«Ваша увертюра превосходна, хотя ниже кантаты. В ней много красивых мест. Вторая тема аллегро (ми-бемоль, флейты, кларнеты и фагот, чередующиеся на педали тремоло альтов) полна humor'а (произносите, как англичане) и оригинальности; фраза виолончелей (соль-бемоль), менее новая, может иметь большой эффект как при появлении, так и у тромбонов, и, под конец (до-мажор), у скрипок; наконец, интродукция «Грозы», введенная сюда контрабандой (к тому же, без английского рожка — это женщина без главных прелестей), всегда восхищала меня. Но «увертюра-фанта-зия», во-первых, слишком сложна, что не смягчается ее двойным прозвищем. Она содержит, кроме речитатива контрабасов в конце, четыре фразы совершенно различные (русская тема, первая тема аллегро, вторая тема и тема виолончелей), из которых можно было бы выкроить две увертюры. А между тем странно, но тем не менее верно, что в музыке великое достоинство заключается в том, чтобы много сказать о малом (доказательство — фуги). Во-вторых, знаете ли, что эти вечные десять инструментов медных отзьгваются сознанием слабости? — что, наконец, мне, знающему их работу во всех ваших произведениях, и в «Римлянах», и в «Борисе Годунове», и в оратории, и в «Грозе», и в «Характерных танцах», и в кантате и проч., и проч., это становится скучным? Было ли бы ваше самолюбие польщено, если бы какой-нибудь любитель, входя в концерт, где играют одну из ваших вещей, услышав всю медь, играющую мелодию в белых нотах, фортиссимо, а скрипки, выделывающими тремоло на верхнем до или ре, сказал бы, не справляясь с афишей: «это Чайковский!» — Я сомневаюсь. Этот способ производить эффект так первобытен, неопытен, невинен, что не стоило учиться половине того, что вы знаете. Если бы вы хоть раз прибегли к менее «материальному» средству!? Если бы вы, наконец, возгорелись амбицией выцумать эффект вроде феи Маб (Берлиоз), феи Альп (Шуман) или трех первых частей «Колумба» («Христофор Колумб», симфоническая поэма Аберта, штутгартского капельмейстера.), которые поразительно колоритны без малейшего тромбона? Неужели оркестр, вдохновивший «Фингалову пещеру» и «Мелузину» Мендельсона имеет для вас мало прелести? Я не говорю уже о Моцарте и Гайдне».
11-го января 1866 г. на первой странице «Московских ведомостей» появилось объявление, гласившее: «Класс теории музыки П. И. Чайковского открывается с 14-го января по вторникам и пятницам в 11 часов утра на Моховой, в доме Воейковой, о чем доводится до сведения желающих поступить в означенный класс. Плата с ученика — 8 р. в месяц».
Пробная лекция состоялась 13-го января.