Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
№ 94. К А. Давыдовой.
8 апреля.
<...> Буду адвокатом за двух существ, которые только и бредят о Каменке. Ты писала, что можно бы Толю и Модю оставить в Петербурге, но я решил даже не говорить им пока о таком решении: они (особенно Толя) совершенно бы упали духом. Одна из причин, почему им бы хотелось провести это лето в Каменке, что я буду у вас, и это теперь единственное место, где мы можем пожить вместе. Если бы ты знала, как эти два господинчика ко мне искренне привязаны (за что, впрочем, я воздаю им сторицей), то тебе бы стало жалко разлучать их со мной. Итак, милая, устрой эту поездку. Очень может быть, что часть расходов я в состоянии буду взять на себя.
24 апреля моя увертюра (та же, что исполнялась в Москве) будет исполняться в Петербурге, в Манеже. К сожалению, я там не буду. Дела идут успешно.
№ 95. К А. и М. Чайковским.
16 апреля.
Братцы! Я очень на вас сердит, что больно мало мне пишете. Впрочем, и мне писать решительно нечего: такого однообразия жизни, какой я теперь веду, я не ожидал. Хорошо еще, что все продолжаются разные торжества, и это несколько скрашивает Москву. — Приобрел себе нового друга в лице профессорши Вальзек. Славная немка! Меня что-то очень полюбила. Ряды моих учениц начинают редеть, так что я найду, вероятно, возможным уехать отсюда к Саше 15 мая. Позаботьтесь о том, чтобы вам взяли билеты вовремя.
Г-жа Вальзек, певица меццо-сопрано, бывшая примадонна в различных немецких оперных труппах, сравнительно рано лишилась голоса и посвятила себя преподаванию пения. Поселившись в Москве, где и поныне здравствует, она приобрела большую и заслуженную популярность, нашла множество уроков и при основании консерватории была приглашена в число профессоров. Хотя она кровная, прирейнская немка, но говорила по-французски безукоризненно, самым бульварным арго. Быть может, это обстоятельство прежде всего помогло ее дружескому сближению с Петром Ильичем, в то время слабым по части немецкого языка. Но вскоре он начал ценить и другие качества своей приятельницы. Природный ум и юмор, бойкость речи, всещашняя веселость и хлебосольство делали ее чрезвычайно приятной хозяйкой дома. Профессора консерватории, особенно Рубинштейн, Лауб, Доор, Минкус и Ларош, любили собираться у нее.
№ 100. К А. Чайковскому.
25 апреля.
Давно не получаю от тебя ни одной строчки и несколько тоскую. Вообще я забыт всеми и о том, что делается в Петербурге, не имею никакого понятия. День мой сделался теперь довольно регулярен и по большей части проводится следующим образом.
Встаю между 9 и 10 ч.; валяясь в постели, разговариваю с Рубинштейном и потом пью чай с ним. В 11 ч. или даю уроки до 1 ч., или сажусь за симфонию (Ор. 13. Симфония № 1 (G-moll), изд. П. Юргенсона.) (которая, между прочим, идет вяло) и, таким образом, сижу в своей комнатке до половины третьего, при этом ко мне обыкновенно заходят Кашкин и Вальзек. В два с половиной иду на Театральную площадь в книжный магазин Улитина, где ежедневно прочитываю все газеты, оттуда иногда хожу гулять на Кузнецкий мост. В 4 ч. обедаю. После или опять иду гулять, или сижу в своей комнате. Вечером почти всегда пью чай у Тарновских, но иногда бываю в клубе (три раза в Артистическом, два раза в Купеческом и раз в Английском), где читаю журналы. Домой всегда возвращаюсь в 12 ч. Пишу письма или симфонию, а в постели долго читаю. Сплю в последнее время отвратительно: мои апоплексические ударики (Нервные явления при засыпании, которые всегда происходили у П. И. от переутомления.) возобновились с большей силой, чем когда либо, и я теперь уже, ложась спать, всегда знаю, будут ли они у меня или нет, и в первом случае стараюсь не спать. Так, например, третьего дня я не спал почти всю ночь. Нервы мои расстроились донельзя. Причины тому следующие: 1) неудачно сочиняемая симфония; 2) Рубинштейн и Тарновские, заметив, что я пуглив, целый день меня пугают самыми разнообразными способами; 3) не покидающая меня мысль, что я скоро умру и даже не успею кончить с успехом симфонии.