Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
IV
1867 — 1868
С этой поры уже, как видно из только что приведенных писем, у Петра Ильича начинает обозначаться то, что он называет «мизантропией», а в дальнейшей корреспонденции «усталостью жизни», «ленью».
Ты, может, замечала, — пишет он сестре, — что я страстно интересуюсь тою тихою, лишенной веселой суеты жизнью, на какую обречены люди, живущие в деревне. Тебе, может быть, рассказывала Вера Васильевна, что мы шутя говорили с ней в Гапсале часто о каких-то наших будущих хуторах, где будем доживать свой век. Что касается меня, то это совсем не шутка. Я, действительно, страстно привязался к этой мысли, и вот откуда все это происходит. Несмотря на то, что до старости мне еще далеко, я положительно человек утомленный жизнью. Не смейся; если бы ты жила постоянно со мною, ты бы в этом убедилась легко. Люди, меня окружающие, изумляются моей неразговорчивости, часто находящей на меня хандре, тогда как, в сущности, мне жить совсем недурно. По-видимому, что же нужно человеку, который обставлен хорошо в материальном отношении, которого любят, который на своем поприще оказался и всеми признается человеком недюжинным? И вот, несмотря на все эти благоприятные обстоятельства, я избегаю всякого рода обществ, не в состоянии поддерживать всевозможных знакомств, люблю уединяться, молчать и т. д. Все это объясняется вышереченною усталостью жизни. Вот в такие-то минуты, когда я не только ленюсь говорить, но даже думать — я мечтаю о какой-то блаженной, преисполненной тихих радостей жизни и эту жизнь не могу себе представить иначе, как около тебя. И ты не сомневайся в том, что рано или поздно тебе придется уделить частичку твоих материнских забот на состарившегося, усталого братца. Ты, может быть, подумаешь, что подобного рода душевное состояние приводит человека к желанию жениться. Нет, милая будущая сожительница! Опять-таки от усталости мне лень заводить какие-то новые супружеские отношения, лень стать во главе семейства, лень взять на свою ответственность судьбу жены и детей. Словом, брак для меня немыслим. В какой форме совершится мое присоединение к твоему семейству — этого еще не знаю: буду ж владельцем хутора в твоем соседстве, или просто буду твоим нахлебником — решит будущее. Несомненно то, что для меня немыслимо будущее блаженство без тебя.
Говоря о влечении к одиночеству и к «исполненной тихих радостей жизни», Петр Ильич ни разу не дает верного объяснения ему. Это не была ни «мизантропия», ни «лень, ни «усталость жизни».
Не «мизантропия», потому что каждый, кто знал его, согласится, что редко кто более сочувственно относился к ближним. «Число людей, — говорит Ларош, — производивших приятное впечатление, людей, нравившихся ему, людей, которых он за глаза, в интимной беседе восхвалял за симпатичность, доброту и т. д., иногда приводило меня просто в изумление». Дар видеть светлые стороны явлений и применять их, прежде всего, к своим сношениям с людьми, Петр Ильич унаследовал от отца, и ничто, как именно любовь к людям, не делало его, в свою очередь, столь любимым ими. Не «мизантроп» он был, а «филантроп» в точном смысле слова.
Еще менее справедлив самоупрек в «лени». Читатель, видевший его правоведом, чиновником и учеником консерватории, согласится со мной в этом, но для вящего убеждения стоит взглянуть только на каталог его сочинений, состоящий из 76 опусов, десяти опер и трех балетов, на ворохи писем, из которых у меня хранится в подлинниках и в копиях с лишком 4000, на шестьдесят одну рецензию, на переводы, переложения, учебники и вспомнить десять лет профессорского труда, — все это в течение 28 лет деятельности — и всякий скажет, что dolce far niente было мало свойственно его натуре.
Что касается до «усталости жить», то уже из одного сопоставления ее с высказываемыми в том же письме мечтами о «блаженной, преисполненной тихих радостей жизни» видно полное отсутствие ее в душе Петра Ильича. Кто в самом деле «устал жить», тот уже не может желать какой бы то ни было жизни.