Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
№ 144а. К М. Чайковскому.
26-го марта.
<...> Поздравляю тебя с совершившимся расставанием с Училищем (Это был год моего выпуска.). Переживая в памяти всю мою жизнь, с моего выхода из правоведения, я с некоторым удовольствием вижу, что время не прошло даром. Желаю и тебе того же.
У нас тут огромное множество концертов. Сегодня идет второй концерт Лавровской. Скажи Хвостовой, что Лавровская сегодня поет мой романс «Нет, только тот, кто знал», посвященный ей (т. е. Хвостовой). «И больно, и сладко» производит здесь фурор.
№ 146. К А. Чайковскому.
23-го апреля.
<...> Рюмин (Константин Иванович Рюмин, попечитель В. Шиловского, хороший знакомый П. Ч., умер в 80-х годах.) во что бы то ни стало хочет из меня сделать религиозного человека: он подарил мне много книг духовного содержания, которые я дал ему слово прочесть. Вообще я пустился в богоугодные дела. На Страстной мы с Рубинштейном даже говели. Опера моя идет очень вяло. Причиною того, я считаю, что хотя сюжет и очень хорош, но как-то мне не по душе. «Ундина» хоть и грубо скверное либретто, но так как она подходила под склад моих симпатий, то дело шло очень скоро. Праздники я провел приятно.
В половине мая, вероятно 17-го, я еду за границу. Отчасти радуюсь, отчасти сокрушаюсь, ибо тебя не увижу.
№ 147. К И. А. Клименко.
1-го мая.
Бессовестный! Не мнишь ли ты, что я менее люблю тебя, чем те лица, которых ты ранее меня удостоил своими письмами? Но так и быть, после двухнедельного раздумья (а, может быть, и лени) решаюсь отвечать тебе.
Во-первых, скажу тебе, что в эту минуту (в 4 ч. утра) я сижу у отворенного окна и упиваюсь поистине благоухающим воздухом весеннего предутрия. Довольно знаменательно то, что, будучи чрезвычайно любовно настроен, я почувствовал потребность обратиться к тебе, именно к тебе, неблагодарный! Мне хочется сказать тебе, что, несмотря ни на что, жизнь хороша, и что майское утро стоит того, чтобы в 4 часа ночи я почувствовал позыв к излияниям, чтобы я, ради этой потребности, написал тебе несколько прочувственных слов, и чтобы ты, о ядовитый смертный, над ними смеялся. Итак, смейся, а я все-таки скажу: как хорошо майское утро, и как, несмотря ни на что, жизнь хороша! А эти «несмотря ни на что» заключаются в следующем: 1. Болезнь. Толстею непомерно. Нервы раздражены до крайности. 2. Консерватория надоела до тошноты: все более убеждаюсь, что к преподаванию теории музыки я не способен. 3. Финансовые дела совершенно плохи. 4. Сильно сомневаюсь, чтобы «Ундину» поставили. Слышал, что меня хотят надуть. Словом, много шипов, но есть и розы, а именно — способность умиляться, вдыхая весенний воздух, таять и испытывать потребность сказать другу, живущему в Царицыне (Саратовском), что жизнь хороша, ибо бывают майские утра с влажным, благоухающим воздухом, бледно-голубым небом, пением просыпающихся воробьев, таинственным мяуканьем кошек и отсутствием всяких человеческих звуков. Итак, чтобы покончить с излияниями, восклицаю еще раз, что жизнь хороша (в майское предутрие) и перехожу к нарации кое-каких мелких фактиков из жизни преисполненного амбиции сочинителя музыки.