Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
VIII
1871 — 1872
Как я уже говорил несколько раз, характеру Петра Ильича было совершенно чуждо путем насилия над обстоятельствами проявлять свою волю. Он умел долго терпеть и покоряться необходимости, — но еще дольше упорно желать. Как в молодости он годами таил влечение к своему призванию, пока не дождался поры, когда энергия стремления не заставила обстоятельства сложиться так, что он мог, ничего не руша и не ломая, твердой ногой вступить на издавна избранное им поприще, — так точно теперь, с самой поры обращения в цехового музыканта, его душой овладела властная потребность избавиться от всех пут, связывавших главное дело его жизни — творчество.
Подобно тому, как в шестидесятых годах, тяготясь службой в министерстве юстиции и внутренне осуждая жизнь, посвященную одним удовольствиям, он все-таки оставался чиновником и не порывал светских отношений, а словно ждал, когда в его увлекающейся натуре отвращение к бесцельному и праздному существованию станет непреоборимым стимулом перерождения, — так точно теперь, с большой неохотой исполняя обязанности профессора консерватории и жалуясь часто на условия городской жизни, тормозящие творческую деятельность, — он все-таки продолжал добросовестно профессорствовать и не бежал от людей и суеты, как бы смутно сознавая, что потребность в волнениях, удовольствиях, столкновениях городской жизни не улеглась еще в нем и, насильственно подавленная, может воспрянуть и охватить его с неудержимой силой. Он опять точно ждал пресыщения этими условиями существования, чтобы в отвращении к ним почерпнуть новые силы к полному разрыву и достижению заветной мечты о просторе для свободного и полного проявления всех таившихся в нем творческих даров.
Но для осуществления вожделенной грезы о свободе время еще не пришло. Москва, более чем когда-либо, была ему в будничной жизни мила и потребна; зависимость от обстоятельств оставалась еще слишком крепкой для разрыва. Бросить все и уехать ему хотелось, хотя минутами только, но все чаще и сильнее, тягость обязательных занятий в консерватории давила его все больше, но прежде чем преодолеть это, нужно было многое и для начала всего нужнее нарушить, хотя дружескую, но все же зависимость от Н. Рубинштейна. На пути к полной свободе это был первый шаг, который надо было сделать. Ничто другое в эту пору не стесняло его так. При всей дружбе и благодарности к своему сожителю, при всем уважении к нему, как к человеку и артисту, — ничто так наглядно не связывало его свободы, как дружеский деспотизм этого вернейшего и благодетелвнешнего из друзей. С утра, в течение всего дня, во всех мелочах обыденной жизни Петру Ильичу приходилось покоряться чьей-то чужой воле, и это тем более было невыносимо, что вкусы и образ препровождения времени у двух сожителей были совершенно противоположны. У Николая Григорьевича, начиная с прислуги, Агафона, в массе мелочей были свои пристрастия, антипатичные складу характера Петра Ильича. Перечислять их здесь было бы неуместно, все они были, в сущности, ничтожны и безобидны, отказаться от них, по всей вероятности, Рубинштейну не стоило бы ни малейшего лишения, но ни просить, а тем менее требовать этого Петру Ильичу не было свойственно: если он не любил, чтобы его стесняли, то стеснять других — еще менее. Он молча подчинялся и не мог не чувствовать в это время раздражения и недовольства.
Как мы видели, два раза уже Петр Ильич делал попытки разъехаться с Н. Рубинштейном и зажить собственным домом. На этот раз только это удалось ему. Одним из обстоятельств, которые мешали в предшествовавшие годы очень настаивать на разлуке, было то, что он жалел Николая Григорьевича оставить одного: сожитие с кем-нибудь было одной из потребностей последнего. Знавшие его не запомнят, чтобы он когда-нибудь жил в одиночестве. К счастью Петра Ильича, теперь заменить его было кому. Всем симпатичный Н. А. Губерт с удовольствием занял его место.