Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
№ 199 К И. П. Чайковскому.
9-го декабря.
<...> Здоровье мое в хорошем состоянии, но нервы по-прежнему дают себя знать. Теперь я немножко ленюсь и ничего не пишу. Хочется, чтобы прежде была исполнена моя симфония, которую я считаю своим лучшим произведением. Насчет моей оперы теперь я почти уверен, что она будет дана в будущем сезоне. Уже две цензуры, театральная и драматическая, ее пропустили, остается только музыкальный комитет, который, как говорят, наверно пропустит.
№ 199а. К М. Чайковскому.
10-го декабря.
<...> Ты пишешь, что Анатолий тебе сообщил о моей хандре. Никакой особенной хандры нет, но, действительно, иногда овладевает мной, как и прежде бывало, тоска и мизантропия. Это происходит отчасти от моих нервов, которые раздражаются без видимой причины, отчасти от не особенно утешительной обстановки моего композиторства. Но, вообще говоря, перемен нет сравнительно с прежним. Симфония, на которую я возлагаю большие надежды, будет, вероятно, исполнена в январе, не раньше. Теперь же предаюсь праздности по отсутствию всякого вдохновения и позыва к сочинительству: пробовал было написать романсики, да все как-то плохо выходит, и слов не умею подобрать, которые мне в самом деле нравились бы. Вот кабы ты этим занялся, да написал реестрик подходящих стихотворений!
У нас здесь производит фурор Нильсон. Я ее слышал два раза, и нужно отдать справедливость ее огромному сценическому искусству, которое, с тех пор, что я ее слышал в Париже, сделало громадный шаг вперед. В вокальном отношении она представляет что-то совсем особенное. Начнет петь так, что, кажется, нет ничего замечательного, да потом как хватит какой-нибудь Do-диез или замрет на средней ноте ррр, так весь театр и затрещит. Впрочем, несмотря на все удивительные качества, она все-таки мне менее нравится, чем Арто. Если бы последняя вздумала приехать в Москву, я бы, кажется, прискакнул от радости.
Во время рождественских праздников Петр Ильич «совершенно неожиданно попал в Питер», куда его вызвали для присутствования в оперном комитете, решавшем судьбу «Опричника», т. е. достойна ли эта опера постановки на Мариинской сцене. Комитет этот состоял из всех капельмейстеров императорских театров: двух оперных, русской (Направник) и итальянской (Бевиниани); трех драматических, русской (Рыбасов), французской (Сильвэн Манжан), немецкой (Эд. Бец) и балетной (Попков). За исключением Направника, мнением остальных членов комитета Петр Ильич не дорожил, справедливо считая себя выше их по музыкальному цензу, и поэтому с тем большими страданиями авторского самолюбия ждал приговора этих навязанных ему судей. Особенно унизительным представлялась ему необходимость играть самому перед таким ареопагом свою оперу. Он сделал все от него зависящее, чтобы избежать этой формальности, но ему не удалось, и, волей-неволей, пришлось лично явиться робким просителем, выжидающим одобрения людей, на которых привык смотреть свысока. «Я так был убежден, — говорит он, — что меня забракуют, и вследствие этого так был расстроен, что даже не решился прямо отправиться к папаше, боясь его обеспокоить своим отчаянным видом, и только на другой день после злополучного заседания комитета, стоившего мне многих терзаний и однако же окончившегося к моему полному удовольствию, я поехал к папаше и прожил у него около недели».