Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
Я стараюсь воспользоваться охлаждением температуры, чтобы объехать Италию. В Венеции было так холодно, что я просто мерз в своей комнате. Для пребывания в Неаполе это охлаждение, распространившееся по всей Италии, очень выгодно, ибо уж если начнутся жары, так они будут очень мучительны, и половина удовольствия пропадет. За исключением достопримечательностей Рима исторических и художественных, самый город с его узкими улицами не представляет особенного интереса, и я не понимаю, как можно (после нашего русского простора) проводить здесь целую жизнь, как это делают некоторые русские. Денег, оказывается, у меня вполне достаточно, и я могу изъездить всю Италию, ни в чем себе не отказывая. Я взял в Венеции круговой билет, который стоит 173 фр., и с этим билетом я имею право доехать до Неаполя и потом назад до Милана — необыкновенно дешево. Кстати о деньгах; представь себе, что с самого отъезда из России я упрекаю себя в черством эгоизме. Вместо экскурсии по Европе мне следовало бы принять деятельное участие в уплате твоих долгов и Модеста. Мысль эта положительно отравляет мое путешествие. Вот, думаю себе, я гуляю по Ватикану, а бедный Толя старается измыслить средство заплатить какому-нибудь назойливому кредитору. Если бы ты знал, как ядовито меня уязвляет раскаяние. Но пойми, что я помешался на поездке в Италию. И преглупо: уже если хотел рассеяться, поехал бы в Киев или даже в Крым — и дешево, и сердито. Милый Толя, обнимаю тебя, как люблю, а люблю уж поистине крепко. Дорого бы я дал, чтобы та вдруг был здесь!
№ 215. К М. Чайковскому.
Флоренция, 27-го апреля 1874.
<...> Ты думаешь себе: вот счастливый человек — то из Венеции, то из Флоренции корреспондирует. А между тем, Модя, нельзя себе представить человека более тоскующего, чем я все это время. В Неаполе я дошел до такого состояния, что ежедневно проливал слезы от тоски по родине вообще и всем дорогим людям в особенности. Что бы я дал в эти ужасные минуты черной меланхолии, чтобы около меня очутился Бочечкаров хотя бы! Все московское мне кажется особенно милым.
О тебе и немногих петербуржцах вспоминаю с блаженством, но вообще Петербург-то, собственно, и есть причина всех моих горестей. Меня терзает «Опричник».
Кроме того, я мучаюсь тем, о чем писал тебе в первом письме; да еще, в довершение всего, меня преследует здесь самая ужасная погода, какую только можно представить. Итальянцы просто не запомнят подобной весны. Неаполь, в коем я пробыл шесть дней, как бы не существует для меня, потому что он немыслим в дурную погоду, а я там почти не видал чистого неба во все шесть дней, а уж последние два дня буквально нельзя было выходить из комнаты. Я убежал оттуда сломя голову, чтобы ехать прямо к Саше, минуя Милан, в котором я решил не быть по некоторым причинам. Мне просто неловко там быть, ибо из письма некоего Щуровского (Бывший ученик Московской консерватории, впоследствии дирижер, аккомпаниатор, рецензент «Моск. вед.» Он писал Петру Ильичу 1-го апреля следующее: «А. Сантагано-Горчакова очень хлопочет и суетится, но, сколько я мог понять (может быть, я ошибаюсь), здесь главную роль играет материальная выгода. Дело в том, что если «Жизнь за царя» будет иметь успех, то она продаст право постановки за хорошие деньги; но чтобы иметь возможность это сделать, надо подделаться под вкус итальянской публики, а подделаться под ее вкус — значит затронуть целость и неприкосновенность музыки Глинки, ео ipso ее отодвигают на второй план. Оркестровых репетиций еще не было; на простых же я присутствовал, но, познакомившись с Фаччио, слышал от него, что он находит нужным выкинуть «все» повторения, а кое-где «прибавить»!! Человек этот мне показался крайне самолюбивым и очень много о себе думающим, но, впрочем, его здесь считают за очень хорошего дирижера и музыканта. Все пляшут по его дудке, не исключая Сантагано, которая не позволяет себе противоречить ему, говоря при этом, что он лучше знает вкус итальянской публики, чем мы. Не принимая никакого участия в постановке, а находясь здесь в качестве репортера «Моск. вед.», мне свободнее делать замечания и не скрою, что благодаря мне, может быть, некоторые бессмыслицы, вроде каденц в итальянском вкусе, уже выкинуты. Но контральто объявила, впрочем, что некоторых фиоритур (ею, конечно, изобретенных) она петь не будет. Проходя с Меньшиковой ее партию, я вижу, что многие темпо совсем неверны. Опера пойдет не ранее 12-го и не позднее 16-го мая (нов. стиль).) я узнал, что «Жизнь за царя» ставится там непозволительнейшим образом. Нужно вмешиваться и лезть с советами и указаниями, а я имею основания предполагать, что таковые будут приняты неохотно. Во Флоренции я остановился только переночевать. У Саши останусь два дня и потом в милую Москву, но, быть может, проеду и через Питер, в коем, кроме тебя и, разумеется, папаши с Лизаветой Михайловной, никого видеть не хочу, и потому не говори о моем приезде. Очень может быть, что мы с тобой вскоре после этого письма увидимся, — но не наверно, ибо в Москву меня тянет не только тоска по ней, но и дело, которое меня беспокоит, т. е. мои классы. Собственно, писать мне теперь было незачем, но я это делаю, чтобы облегчить душу излиянием. В Помпее был, и она сделала на меня впечатление очень сильное.