М. И. Чайковский. Детские годы П. И. Чайковского
Некоторую действительную перемену к лучшему в характере мальчика надо отнести ко времени появления новой гувернантки в лице Настасьи Петровны Петровой, когда Александра Андреевна сообщает Фанни сама, что «Пьер становится благоразумнее оттого, что он снова начал учиться со своей новой наставницей» ... хотя ... «дети не те уже, что были при вас. В особенности Пьер, который ... стал нетерпелив и при каждом слове, которое ему говорят и которое ему не по вкусу — слезы на глазах и ответ готов. А какая причина? Конечно, молодость гувернантки, не способной понять его характер и наклонности, чтобы сделать его более мягким и чувствительным. Я все-таки надеюсь, что ... в пансионе, где теперь находится Николай, он должен будет отучиться от этих маленьких капризов, но я вас прошу, милая Фанни, не говорите об этом в вашем письме, если соберетесь писать ему». <...>
Вместе с появлением новой гувернантки в Алапаевске дом оживился присутствием семьи Шоберт, из которой старшая дочь Амалия сделалась одним из любимейших товарищей отрочества Петра Ильича и до некоторой степени заменила ему брата Николая и Веничку. До ее приезда ... он чувствовал себя одиноким. Лидия, становясь барышнею, удалялась от него, на сестру же Александру и брата Ипполита он так привык смотреть свысока, как старший, что тоже не мог сблизиться с ними. Амалия Шоберт, будучи немногим моложе него и почти настолько же старше его сестры, соединила их и вместо прежней воткинской компании детей теперь образовалась новая, где мальчик первенствовал нераздельно. По воспоминаниям графини Литке, он отличался необыкновенною фантазией в изобретении игр. Любимейшею из всех была игра в «жрецы». Заключалась она в том, что все трое ... совершали под скатами зимних гор, бездействовавших летом и заменявших для них храмы разных богов, всесожжения жертвоприношений, которые доставлялись младшими сестрами, братьями и другими детьми — в виде сырой моркови, огурцов, гороха и прочего. Как и подобает жрецам, большую часть этих продуктов они пожирали сами. Другая забава состояла в разыгрывании пьес сочинения Пети. Его умение устроить развлечения так высоко ценилось двумя девочками, что, покидая Алагтаевск, он оставил им «законы игры», которым они должны были следовать в его отсутствие. <...>
Одновременно со всем этим в музыкальном отношении он делает огромный шаг вперед. «Его игру нельзя сравнить с воткинской,— говорит Лидия,— он стал играть как большой». Без сомнения, тут имели одинаковое значение с уроками г-на Филиппова музыкальные впечатления, вынесенные из пребывания в Петербурге. Это видно из того, что он играет, по выражению одного его письма, «для себя, когда ему грустно». Значит, не только заученные пьесы, а также то, что придет в голову, потому что музыкальный язык его обогатился и музыка в состоянии заменить то, чем была поэзия в Воткинске. О стихах больше и речи нет. Настоящий способ выразить все то, что волнует и томит его душу, найден. С этой поры, как он сам говорил, он начинает сочинять, причем, конечно, далее фантазирований творчество его не идет. Звуки, по его словам, преследовали его постоянно, где бы он ни был, что бы он ни делал. На вопрос, когда он начал сочинять, он часто отвечал: «с тех пор, как узнал музыку». Узнал же он ее настоящим образом в первое пребывание в Петербурге. Но родители, может быть из страха возвращения нервной болезни или же потому, что будущности специалиста-музыканта для сына не предвидели и не хотели, отказались от всякого активного участия в деле его артистического развития13. Ничего не делая после уроков Филиппова для [развития] музыкального дарования сына, они в то же время отнюдь не предпринимали ничего, чтобы заглушить его. Во всяком случае, со времени переезда в Алапаевск никто серьезно не интересовался в семье не только сочинительством мальчика, но и вообще его успехами в музыке. И он отчасти из гордости, отчасти из недоверия к смутному призванию таил про себя свою силу. Можно утверждать, что это обстоятельство много способствовало к изменению его характера. Сознавая в себе нечто такое, чего нет ни в ком вокруг, он в глубине глубин сердца чувствовал свое превосходство над окружающими и не мог не раздражаться непризнанием его и равнодушием к его художественным стремлениям.
Во всяком случае, на этот раз в Петербург въехал уже не прежний ребенок. В основании душевные качества его остались те же, но для жизненной борьбы они в нужной мере замутились опытом, чувствительность и впечатлительность несколько притупились. Ожидания от жизни уже были не те. В его коротеньком существовании уже было прошлое, выстраданное и пережитое, а будущее рисовалось уже не в виде радужно-безмятежных снов детства, а как туманная даль, где он знал, что кроме радостей будет и борьба, и лишения, и страдания. Всего же важнее то, что на этот раз он нес в себе невидимый для других свет своего настоящего призвания, который и утешал его в трудные минуты, и давал право смело смотреть вперед.