Г. А. Ларош. П. И. Чайковский в Петербургской консерватории
Таким образом, от сентября 1862 года до нового 1863 года Чайковский два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, в восемь часов утра, посещал класс профессора Антона [Августовича]2 Герке. Здесь же и произошло знакомство с ним автора настоящих строк.
Антон [Августович] Герке носил рыжий парик и на нас, мальчишек, производил впечатление старика, но бодрость, деятельность и энергия его были чрезвычайны. <...> Направление его было слегка сентиментальное: сообщая нам разные оттенки и тонкости фразировки, до которых он был большой охотник, он не прочь был поучить нас кстати и некстати играть tempo rubato (буквально — похищенное время (итал.), обозначает право более свободного в отношении темпа исполнения), что очень не нравилось Петру Ильичу. Около этого времени мы, в одном из концертов Музыкального общества, познакомились с хоровою фантазией Константина Лядова на тему «Возле речки, возле моста»3. Петр Ильич под впечатлением ее написал и посвятил мне шуточную фортепианную пьеску на ту же тему, размером в одну страничку. В виде демонстрации над пьеской вместо обозначения tempo было написано: «Maestoso, misterioso е senza gherkando» (Торжественно, таинственно и без «геркандо» — итал.). Не существующее на итальянском языке слово gherkando должно было обозначать слащавую манеру Герке делать не вовремя ritardando и accelerando (задержания (замедления) и ускорения — итал.). Не симпатичный нам по направлению, Герке, тем не менее, импонировал нам своим обширным знакомством с фортепианным репертуаром, а главное — исполинским трудолюбием и железной энергией4. <...>
Сам Антон [Августович] летом и зимой неизменно вставал в четыре часа утра и немедленно садился за фортепиано, а уже потом принимался за уроки, отнимавшие у него целый день. И как бы находя, что у него еще недостаточно работы, он в этот первый сезон консерватории устроил ряд бесплатных музыкальных сеансов для учеников по воскресеньям, на которых исполнял разнообразнейшую программу. Эти музыкальные утра прекратились, когда были заведены ученические вечера, сохранившиеся, как известно, и по сю пору.
Ошибка консерваторского начальства по отношению к фортепианным занятиям Чайковского не замедлила обнаружиться: в конце декабря 1862 года, по случаю какого-то нового распределения классов, было найдено, что молодой теоретик играл гораздо лучше, чем по его специальности требовалось, и с января 1863 года Чайковский был освобожден от фортепианного класса. Никогда с этого времени он ни у кого не брал фортепианных уроков, но сравнительно долго сохранял силу и беглость пальцев: фортепианные способности его были огромные, и много лет спустя, уже в бытность его профессором Московской консерватории, Николай Рубинштейн, если не ошибаюсь, предлагал ему заниматься с ним приватным образом. Не любивший ничего серьезного делать вполовину, Петр Ильич отказался, вероятно потому, что боялся увлечься и предметом, и учителем и, таким образом, отнять у себя время, которое именно тогда, при множестве уроков в консерватории, наибольшее число которых совпадало с наибольшим разгаром его плодовитости, требовалось ему в огромных размерах.
В Музыкальных классах, т. е. с 1861 по 1862 год, Петр Ильич у Зарембы прошел курс гармонии по Марксу, а в первый год консерватории (с 1862 по 1863 год) строгий контрапункт и церковные лады по Беллерману. В сентябре же 1863 года он поступил в так называемый класс форм (также у Зарембы) и, одновременно с этим, в только что открывшийся класс инструментовки, профессором которого был Антон Рубинштейн.
Могучая личность директора консерватории внушала нам, ученикам, безмерную любовь, смешанную с немалою дозой страха. В сущности не было начальника более снисходительного и добродушного, но его хмурый вид, вспыльчивость и бурливость, соединенные с обаянием европейски знаменитого имени, все-таки действовали необыкновенно внушительно. <...> Как преподаватель теоретический Рубинштейн составлял разительную противоположность с Зарембой. Насколько тот был красноречив, настолько этот оказался косноязычен. <...> Насколько у Зарембы все было приведено в систему и каждое, так сказать, слово стояло на своем месте, настолько у Рубинштейна царствовал милый беспорядок: я думаю, что он за пять минут до лекции не знал, что будет говорить, и всецело зависел от вдохновения минуты. Хотя, таким образом, литературная форма его лекций была ниже критики, они все-таки импонировали нам и посещались с большим интересом. Огромные практические знания, огромный кругозор, невероятная для тридцатилетнего человека композиторская опытность давали словам его авторитет, которого мы не могли не чувствовать. Самые парадоксы, которыми он сыпал и которые то злили, то смешили нас, носили отпечаток гениальной натуры и мыслящего художника. Как я уже говорил, у него не было никакой системы. Замечая то и дело, что класс его не идет на лад, он, не унывая, выдумывал какую-нибудь новую штуку ... Так, например, однажды Чайковскому было приказано оркестровать d-moll'ную фортепианную сонату Бетховена на четыре различных способа5. Одна из оркестровок вышла изысканная и мудреная, с английским рожком и прочими редкостями, за что Чайковский тут же получил нахлобучку. Спешу прибавить, что Антон Григорьевич очень полюбил своего ученика, хотя, быть может, не в полной мере оценил его гений, который было тем легче проглядеть, что ровное и здоровое развитие способностей Чайковского было лишено всяких толчков и сюрпризов и в задачах его, равномерно отличных, не встречалось тех поразительных проблесков, которые заставляют ахать изумленного профессора.