Г. А. Ларош. П. И. Чайковский в Петербургской консерватории
Одним из заветнейших и нетерпеливейших желаний Рубинштейна было иметь оркестр из учеников. На скорое осуществление этого желания в первое время, казалось, не было никакой надежды. Кроме довольно порядочного контингента скрипачей, привлеченных именем Венявского, у нас, сколько я помню, в первый год не было ни одного ученика, сносно игравшего на каком-нибудь оркестровом инструменте. Рубинштейн, в то время получавший очень скудный доход, пожертвовал 1500 рублей в год на бесплатное обучение на недостававших для полного оркестрового комплекта инструментах7. Ученики привалили; одним из первых оказался Петр Ильич, выразивший желание учиться на флейте8. С профессором своим, знаменитым Чезаре Чиарди, он был хорошо знаком до консерватории и неоднократно аккомпанировал ему на разных музыкальных вечерах. Учение у Чиарди продолжалось года два. В исполнении симфоний Гайдна и других пьес обычного ученического репертуара Чайковский принимал участие вполне удовлетворительным образом, а однажды, вместе с учениками Пуньи, Горшковым и Померанцевым, на вечере, украшенном присутствием Клары Шуман, исполнил квартет для четырех флейт, сочиненный Кулау. Как и следовало ожидать, он по миновании надобности немедленно бросил флейту и разучился играть. Прибавлю, что в консерваторском оркестре он занимал амплуа второй флейты, так как на должность первой у нас в скором времени оказался превосходный специалист, упомянутый уже Пуньи, сын известного балетного композитора.
Еще меньшее место в жизни Петра Ильича занял другой временно посещавшийся им класс. В силу весьма распространенного мнения, что теоретику очень полезно играть на органе, часть пожертвованных Антоном Григорьевичем денег была употреблена на то, чтобы некоторых из нас обучать на этом инструменте. В числе этих некоторых был и Петр Ильич. И здесь на долю его выпало иметь профессором знаменитость: Генрих Штиль, тогда еще очень молодой, занимал едва ли не одно из первых мест среди европейских органистов ... На поэтическую и впечатлительную душу Петра Ильича и величественный звук инструмента, и неистощимое разнообразие его средств, и самая обстановка урока в пустынной и таинственно темной Петропавловской лютеранской церкви не могли не производить действия. Но действие это было преходяще: воображение его влекло в иной мир, и царство Баха между всеми музыкальными странами было для него одно из самых чуждых. Замечательно, что и впоследствии, когда он для собственного удовольствия играл у себя Баха, он выбирал исключительно фортепианные его сочинения, а не органные, хотя легко мог иметь их в переложениях. Добросовестный и исправный ученик во всем, он у Штиля занимался к полному его удовольствию, но однажды вышедши из класса больше не обнаруживал к инструменту никакого интереса и не сочинил для него ни одной пьесы
В биографии художника ... наряду с развитием его личности одну из важнейших задач составляет наблюдение испытанных им внешних влияний. В настоящем случае я разумею внешнее влияние в самом тесном смысле, а именно музыкальный репертуар, знакомый Петру Ильичу и почему-либо возбуждавший его внимание или любовь. <...>
Вскоре после нашего первого знакомства Петр Ильич пригласил меня к себе в Технологический институт9. Я стал ходить к нему по вечерам, приблизительно раз в неделю, причем неизменно таскал к нему ноты в четыре руки, каковыми, благодаря любезности тогдашнего главного приказчика магазина Бернарда, О. И. Юргенсона, я пользовался в неограниченном количестве. Могу в точности сказать все, что мы с ним проиграли в первом году. Это были: Девятая симфония Бетховена, Третья Шумана, «Океан» Рубинштейна, «Геновева» Шумана (не увертюра, а вся опера целиком), затем, кажется, «Рай и Пери» и «Лоэнгрин». Петр Ильич слегка ворчал, когда я заставлял его играть с собой длинные вокальные произведения с массой речитативов, на фортепиано выходивших бессмыслицей, но затем красоты связных цельных номеров его обезоруживали. Менее всего нравился ему Рихард Вагнер. Знаменитую прелюдию к «Лоэнгрину» он даже прямо бранил и со всею оперою примирился лишь много лет спустя10. До сих пор помню, как однажды, шлепая со мной по весенней грязи вдоль Фонтанки, он бесстрашно произнес: «Знаю только одно, что у Серова гораздо больше композиторского таланта, чем у Вагнера». Разговор этот должен был происходить около великого поста 1864 года, так как «Юдифь» впервые дали позднею весною предыдущего11. <...> Из всего перечисленного мною самое сильное впечатление на него произвели Третья симфония Шумана и «Океан» Рубинштейна. Последний мы несколько времени спустя сподобились услышать под дирижерством самого автора в собственном концерте, данном им в Большом театре и еще усилившем наш энтузиазм к этому произведению.