С. Н. Нюберг-Кашкина. О Чайковском
Вспоминаю еще рассказ об одном маскараде. Во время молодости моих родителей любили этот род развлечений; маскарады устраивались и в Благородном собрании (Дом Союзов), и в Большом театре, где весь партер превращался в бальный зал, бывали они и в клубах, и в Артистическом кружке, и в частных домах. Мать моя и Софья Ивановна Юргенсон, когда мы, их дети, были уже взрослыми, рассказывали с увлечением, как они ездили в маскарады интриговать своих друзей, проделывая это или лично, меняя свой голос, или инструктировали какую-нибудь свою знакомую, мало известную интригуемому. Так, моя мать, заинтриговав Лароша, жившего с нами в одном доме, должна была употреблять разные хитрости, чтобы незаметно вернуться домой, хотя он за ней следил. Не помню уж, где это было, кажется, не то в частном доме, не то в Артистическом кружке. Я знаю только, что отец мой, Н. Д. Кашкин, и Чайковский решили нарядиться так, чтобы друг друга не узнать, и держали пари. В общественных маскарадах обычно мужчины масок не надевали, а дамы были в масках обязательно. Отец, по словам мамы, сидел довольно долго дома, спокойно занимаясь своими делами, потом, даже не переодеваясь, зашел в парикмахерскую, сбрил начисто бороду и усы и в таком виде поехал на вечер. Там его никто не узнал; кто-то, посвященный в секрет, познакомил его, представляя, как приехавшего откуда-то музыканта; он сидел и разговаривал с каким-то из своих близких друзей, который, как и все прочие, не узнавал его, а только не мог сообразить, кого же ему этот человек напоминает. Между тем произвело некоторую сенсацию появление очень элегантной дамы, высокого роста; она была одета в какое-то необычайно роскошное домино из черного кружева, на ней были бриллианты, в руках веер,— кажется, из страусовых перьев; она стала величественно прогуливаться под руку с кем-то из кавалеров. Многие узнали это домино —это была единственная в своем роде вещь, сделанная на заказ одной из московских богатых барынь. Ее муж, присутствовавший на маскараде, был очень смущен. Друзья его предупредили, что приехала его жена. Ему она сказала, что плохо себя чувствует и на маскарад не поедет, и он стал ухаживать за какой-то артисткой, которой он увлекался и к которой жена его ревновала. Он поспешил куда-то скрыться, его даму взял кто-то другой, а виновница сего переполоха продолжала спокойно прогуливаться мимо танцующих и беседующих гостей. Она несколько раз прошла мимо столика, около которого сидел со своими собеседниками Н. Д. Кашкин, как вдруг, повернувшись так, что Кашкин ей стал виден со спины, она остановилась, широким жестом ударила себя по лбу и воскликнула: «Идиот, да ведь он же обрился!»—Дама узнала папу, а по характерному жесту и голосу присутствующие узнали Чайковского, и их инкогнито было, ко всеобщему увеселению, открыто4.
Очевидно, удача маскировки моего отца дала идею так же пошутить и над мамой. Дело на этот раз было летом, совершенно не знаю какого года; знаю только, что родители мои жили тогда на даче в деревне Литвянах около Мамонтовской платформы близ Пушкино,— значит, это было между 1870 и 1880 годами. Тогда по этой железной дороге уходило всего три пассажирских дачных поезда: в девять часов утра, в час дня и в десять часов вечера. Мама ждала в гости П. И. Юргенсона и пошла его встречать к поезду, но вместо него она встретила Чайковского. На ее вопрос, где же Юргенсон, Петр Ильич ответил, что его в поезде не видел. Мама подождала; пересмотрела всех приехавших и, не видя своего гостя, пошла с Чайковским к своей даче. Так как они поджидали, не явится ли Юргенсон, то оказались почти последними. Надо было пройти лесок, потом пересечь лужайку и подойти тогда к ограде дачи. Еще в лесочке мама обратила внимание, что за ними по пятам идет какой-то незнакомый субъект, и всякий раз, как на поворотах она оглядывалась, она видела, что незнакомец все время следит за ней глазами. Когда свернули на тропинку, шедшую через лужайку к даче, назойливый спутник тоже повернул за ними. Открыли калитку, вошли; мама обернулась запереть калитку и столкнулась нос к носу с незнакомцем... «Что Вам здесь угодно?» — спросила она, возмущенная таким неделикатным преследованием, и тут раздался хохот Чайковского: «Нет, это замечательно! Юргенсона не узнали».
Насколько меняется лицо, если человек, которого привыкли видеть с бородой, обреется, можно судить по трем карточкам Сергея Ивановича Танеева, принадлежавшим моей матери, а потом пожертвованным мною в музей Чайковского в Клину. Были они сняты по следующему поводу: какой-то художник-любитель стал писать портрет Танеева и работал очень медленно; желая отделаться от надоевших ему сеансов, Танеев остригся наголо. Художник очень огорчился и взял с него обещание вновь отпустить волосы до прежней длины. Отрастив волосы, он сбрил бороду, а затем через некоторое время он обрил и бороду и голову. При каждой перемене внешнего вида Танеев снимался и подносил карточку моей матери. Когда он совершенно обрился, то, по всеобщему мнению, стал похож на Сципиона Африкановича, а Чайковский возмущался и говорил, что на него просто противно смотреть, и когда мой отец с Танеевым пришли к нему в Большую московскую гостиницу, где он тогда останавливался, то Чайковский, который в это время завтракал, воскликнул: «Танеев, я человек брезгливый, уйдите, пока я не кончу завтракать». Танеев со смехом должен был встать так, чтобы Чайковскому не было его видно.