С. Н. Нюберг-Кашкина. О Чайковском
Осенью 1893 года, когда я приехала в качестве учительницы с одной русской семьей за границу (эта семья жила в Кишиневе, откуда мы проехали через Румынию на Будапешт, Вену и далее через Тироль в Швейцарию), в холодный пасмурный день конца октября (а по новому стилю начала ноября) мы очутились в небольшом отеле в Лозанне, отдыхая от долгого путешествия, так как по дороге мы делали небольшие остановки— на один день в Будапеште, на два дня — в Вене, мы были увлечены своими дорожными впечатлениями, осмотрами музеев и тому подобным, а потому совсем не читали газет в эти дни. После общего обеда за табльдотом мои старшие ученицы, бывшие моложе меня всего на три-четыре года, и я пошли в салон отеля, куда пошел и наш сосед по гостинице, старенький учитель музыки, с которым мы познакомились за обедом. Когда мы вошли, он заиграл Песнь без слов Мошковского и сказал:
— Вот в честь вашего приезда играю пьесу сочинения вашего знаменитого композитора Чайковского.
— Да это не Чайковский, а Мошковский,— возразили мы.
— Уверяю вас — это Чайковский. Я как раз сегодня все играю эту вещь в память его смерти.
— Да он же жив,— возразила я,— я как раз видела его перед отъездом, он был совершенно здоров и бодр, я ведь лично с ним знакома.
— Но что он умер, так уж это я знаю наверное, посмотрите, все газеты полны сообщениями об этом.
И он принес мне пачку газет, в которых я, к великому своему горю, прочла это печальное известие. Оказалось, что все эти дни, когда мы не читали газет, везде, вплоть до небольшого местного листка, помещались телеграммы о внезапной болезни Чайковского, его тяжелом состоянии и, наконец, об его смерти. Я и сейчас помню, как меня поразила эта весть своей полной неожиданностью и как тяжело было переживать эту потерю: в первый день в чужой стороне, среди чужих людей, впервые расставшись со своей семьей, узнать, что они там без меня оплакивают смерть близкого им человека, а особенно отец, любимой дочерью которого я была. Тоска по Чайковскому как-то слилась у меня с тоской по родине, и в годовщину его смерти всегда перед глазами встает этот печальный, холодный, сумрачный день и маленький полутемный салончик небольшого швейцарского отеля. Надо сказать, что за границей смерть эта тоже вызвала горячие отклики: во всех газетах были сочувственные некрологи и статьи, посвященные его творчеству, отмечалась она и в концертах. Когда я пробыла целый год за границей и стала особенно остро чувствовать тоску по родине, то мысль о России сливалась как-то с мыслью о Чайковском. Я мечтала (кроме, конечно, свидания со своими) увидеть Кремль, Красную площадь, Василия Блаженного и услышать «Евгения Онегина». А портрет Петра Ильича я получила уже от Модеста Ильича; к нему он приклеил подпись Петра Ильича, отрезанную откуда-то.
Мои воспоминания рисуют Чайковского только с одной стороны, в нем же уживались как-то противоречивые свойства и настроения: приветливость, общительность, любовь к людям, а особенно к детям, которых он был готов баловать, а вместе с тем болезненная застенчивость и боязнь чужих людей. Я не знаю, рассказан ли кем-нибудь еще анекдот о своеобразной рассеянности Чайковского, являющейся результатом большой сосредоточенности его мысли на одном предмете,— явление, свойственное вообще людям, одаренным творческим талантом в области науки и искусства. Когда Петр Ильич бывал за границей, он любил чувствовать себя совершенно свободным от всяких общественных обязанностей, даже незначительных, чтобы тем полнее жить своей собственной внутренней жизнью, поэтому он страшно боялся всяких знакомых, особенно соотечественников, а из них тем более дам, от которых труднее отделаться. Как-то, кажется в Женеве, идет он по улице задумавшись. Вдруг его останавливает радостным восклицанием на русском языке какая-то дама: «Петр Ильич, какая приятная неожиданность!» «Простите, сударыня, я не Чайковский»,— говорит он, не соображая, что называя свое имя, он выдает себя с головой.
Все приведенные мною эпизоды касаются мелочей, но, по-моему, все же имеют свой интерес, так как относятся к такому большому человеку. Эти комические случаи и анекдоты рисуют Петра Ильича в обыденной обстановке, характеризуют его как человека, а человек он был исключительной доброты и обаятельности, и мне бы хотелось, чтобы мои рассказы помогли людям, его лично не видавшим, живее восстановить в своем воображении его образ.
Мне остается прибавить только объяснение к небольшому письму Петра Ильича моей матери, копию которого я принесла в дар музею, как и все письма Чайковского к отцу.
Моя мама была очень сдержанна в выражениях своих чувств по существу очень горячих, но после представления в консерватории «Евгения Онегина» она, несмотря на свою застенчивость, написала ему письмо с выражением своего восторга, но прибавила, что просит его никак ей не отвечать. «А если мое письмо будет Вам приятно, лучше зайдите как-нибудь к нам». В ответ Чайковский прислал ей лаконическую записку: «Кашкина. Я приду к Вам завтра вечером. Позовите кого хотите, лишь бы составить винт. Какой Вы милый человек». В этих нескольких строках так хорошо выявляется необыкновенная чуткость Чайковского и свойственная ему деликатность. Письмо матери тоже сохранилось в архиве Чайковского.