Н. Н. Кондратьева. Воспоминания о П. И. Чайковском
В 1893 году Чайковский поехал в Америку, куда он был приглашен дирижировать своими произведениями8. <...>
Вернулся он из Нью-Йорка веселый, довольный своей поездкой и оказанным ему в Соединенных Штатах приемом. Только жаловался на мучение выступления перед чужой, совершенно незнакомой публикой, на большое количество банкетов, устроенных в его честь, на бесчисленных корреспондентов, осаждающих его на каждом шагу, чтобы получить интервью. А от посетителей не было покоя: одни заходили с приглашением посетить их на загородной вилле, другие просили фотографию с автографом. За каждым шагом Петра Ильича следили услужливые фотографы, репортеры, музыканты, любители музыки великого композитора, вся американская пресса. Но в общем путешествие было приятное, и Петр Ильич вынес хорошее впечатление от Америки и американской публики, музыкальной и радушной.
Откуда бы ни приезжал Петр Ильич: из Праги, Вены, даже из Франции и своей любимой Италии, он всегда радовался как ребенок, переступая границу, услышав русскую речь. На пограничной станции он всегда заказывал кислые щи и с наслаждением кушал их с черным хлебом, которого он так долго был лишен. А когда подавали русский поезд, с каким удовольствием он садился в вагон, любуясь пограничным столбом с русской надписью на нем.
В последние месяцы своей жизни Петр Ильич часто бывал в Петербурге и жил там подолгу.
Было воскресенье. Как всегда, ждем Чайковских, но приходит Боб Давыдов: «Дядя Петя,— говорит он,— заболел желудком, и дядя Модест остался с ним»9. Петр Ильич всегда пил сырую воду и, несмотря на предостережения окружающих, выпил и в этот день. Так как он страдал давнишним катаром желудка, он часто болел и неизменно пил слабительную воду «Гунияди Янос», так он поступил и теперь. Никто не беспокоился, и все были далеки от мысли о роковом конце. На следующее утро моя мать послала узнать о здоровье друга. Модест Ильич написал, что ночь была плохая, боли продолжаются, самочувствие неважное, и Модест Ильич послал за своим домашним врачом Бертенсоном, который сначала не понял болезнь, не дал больному касторки и не посадил его немедленно в ванну. А больному становилось все хуже и хуже: боли увеличивались, понос, рвота, появились уже судороги; Модест Ильич послал за братом Бертенсона (Лев Бернардович), знаменитым в то время врачом, лечившим весь артистический мир столицы. Он пришел в ужас и набросился на брата: «Как же ты не дал ему ванну прежде всего? Почему ты меня не позвал?» Модест Ильич и Боб все время держали на руках дорогого больного, стараясь хоть немного облегчить его страшные страданья, но... все было напрасно. Проболев три дня, Петр Ильич скончался.
Я была совсем молодая, когда случилось это трагическое событие, но я почувствовала, что половина моей жизни кончилась с Петром Ильичом, так я была глубоко к нему привязана! После его смерти (через неделю) в Дворянском собрании исполнялась его Шестая («Патетическая») симфония, которой он еще так недавно сам дирижировал. На его месте стоял Направник. Зал был задрапирован черным крепом и гирляндами зелени, все присутствующие надели траурные одежды, на затянутом черным сукном возвышении стоял бюст великого композитора, весь в цветах, окруженный пальмами. Когда раздались первые аккорды этой дивной «лебединой песни» и скорбные звуки полились едва слышным потоком, как вопль страждущей души, вся публика застыла в безмолвном горе. Казалось, он сам здесь присутствовал среди нас, убитых неутешным горем его утраты... Все рыдали: не одни только женщины, но и мужчины закрывали глаза платками. Направник замечательно дирижировал. Сам глубоко взволнованный и удрученный потерей друга, он передавал его чудесное произведение мастерски, с особенным чувством.
Этот вечер незабываем. Мы так ясно ощущали присутствие и неотразимое обаяние великого человека, так преждевременно ушедшего в могилу...