А. В. Панаева-Карцова. Воспоминания о П. И. Чайковском
Мой отец вышел еще раньше, и я осталась одна. Вдруг дверь ложи отворилась, и я увидала Чайковского, а сзади него смеющегося Рубинштейна. При моем виде Петр Ильич попятился было, но Рубинштейн толкнул его в спину, и он, споткнувшись о порог, упал в ложу. Рубинштейн расхохотался, приговаривая: «Вот это ваше место, у ее ног, просите прощения». Петр Ильич встал сконфуженный, краснее, чем когда-либо, и сел на кончик стула. На все мои попытки завести с ним разговор он упорно молчал, оглядываясь со страдающим лицом на выходную дверь, и, наконец, простившись с Рубинштейном, стремглав вылетел из ложи. Рубинштейн, оказывается, заманил его в ложу обманом, уверив, что в ложе никого нет, и, как ребенок, радовался своей шутке. На другой день оба брата Рубинштейна приезжали к нам в гостиницу звать нас на обед, затеянный московскими артистами в честь Петра Ильича и для приезжих из Петербурга. Заметив мою досаду на вчерашнюю неудачу, Антон Григорьевич сказал:
— Приезжайте непременно, мы добьемся своего.
Но отец мой торопился домой по своим делам, и, к великому моему огорчению, пришлось отказаться от заманчивого приглашения. Я попробовала уговорить отца остаться еще на один день, но он был непоколебим, недовольный, как он выразился, «кривляньем твоего любимца».
Кажется, не прошло после нашей поездки в Москву и недели, как к нам приехал Анатолий Ильич с великим известием, что Петру Ильичу хочется побывать у нас. В случае согласия он просил позволения приехать на следующий день к обеду с двумя братьями (мы тогда еще не были знакомы с Модестом Ильичом). Анатолий Ильич также просил пригласить Алексея Николаевича Апухтина и А. А. Жедринского, оба наши общие друзья. Просьба еще состояла в том, чтобы за обедом Петра Ильича посадить между братьями, чтобы, по возможности, я к нему не обращалась с разговорами и как можно меньше обращала на него внимания. Довольно трудная задача, но — «На все, на все согласна, лишь бы вы его привезли к нам»,— был, конечно, мой ответ.
Приехала вся компания, и до обеда, в гостиной, шла натянутая беседа. Петр Ильич с опущенными веками, совсем смущенный, сидел между братьями, которые не сводили с него глаз. За обедом та же история, но, благодаря веселому остроумию Апухтина и оживлению Жедринского, он прошел довольно непринужденно. После обеда все прошли в залу, и, пошептавшись о чем-то с Петром Ильичом, Анатолий Ильич попросил меня петь. Петр Ильич сел за рояль, я подошла к инструменту, но братья попросили меня отойти подальше, а сами как стража, сели по обеим сторонам композитора.
— Анатолий, попроси спеть что-нибудь Моцарта,— тихо обратился к брату последний.
— Петр Ильич просит Моцарта,— в свою очередь обратился ко мне Анатолий Ильич.
Я спела арию из «Свадьбы Фигаро» и арию Памины из «Волшебной флейты». Петр Ильич помолчал, вздохнул, как-то беспомощно опустил руки на колени и едва слышно проговорил:
— Как хорошо! — Затем:
— Модест, попроси еще что-нибудь.
Оба близнеца с сияющими лицами обратились ко мне:
— Ему нравится, и он просит спеть еще что-нибудь.
Тогда я спела арию из «Дон-Жуана» и по его желанию — арию из «Сомнамбулы», которую, он сказал, что любил в ранней молодости, и еще несколько из его романсов.
Постепенно он оживлялся, но свои впечатления передавал только братьям, наконец они его увезли, а мой отец, по своему горячему характеру, стал рвать и метать, возмущаясь «гримасами» моего любимца. Апухтин и Жедринский успокаивали его, объясняя его поведение болезненным состоянием. Я же была довольна, что, наконец, мне удалось увидеть у себя моего любимого Петра Ильича, но вместе с тем и взгрустнулось, так как решила, что, вероятно, на этом наше знакомство и прекратится.