А. В. Панаева-Карцова. Воспоминания о П. И. Чайковском
Петр Ильич стал часто ездить за границу, но, к счастью, уже не для здоровья, а для того чтобы пожинать лавры. Мы с ним в эту эпоху виделись урывками, когда он бывал в Петербурге проездом за границу или на обратном пути оттуда. Ореол его славы все увеличивался, и, зная, насколько живо я принимала к сердцу все, что до него касалось, он не пропускал случая меня обрадовать своим посещением и рассказами о блестящих успехах. Приблизительно в это время стал созревать новый план, а именно: турне с Петром Ильичом по Швеции и Норвегии. По этому поводу Чайковский переписывался с моим мужем. И Чайковский, и я соглашались на предлагаемые нам условия, но из этого плана ничего не вышло, так как дирекция Итальянской оперы, в которой я тогда служила, меня не отпустила, и пришлось отказаться как от этого турне, так и от турне по Польше.
<...> В 1889 году праздновался пятидесятилетний юбилей артистической деятельности Антона Григорьевича Рубинштейна. Я получила предложение участвовать в концерте, устраиваемом в честь юбиляра. Я, конечно, охотно приняла лестное предложение, и мы с мужем покинули деревню раньше, чем предполагали, чтобы быть на месте вовремя, то есть накануне начала чествований. Я не попала на акт, состоявшийся в первый день днем в Дворянском собрании, а поехала на банкет в тот же день вечером. Обед состоялся, если не ошибаюсь, в ресторане Демута, в громадной, низкой зале, в которой накрыты были столы человек, должно быть, на двести, если не больше. Мне пришлось сидеть рядом с Антоном Григорьевичем, по другую сторону которого сидела милейшая Елизавета Андреевна Лавровская, тоже принимавшая участие в предстоящем концерте.
Тут я узнала, что Петр Ильич уже три дня как приехал в Петербург из Москвы, выразив желание выступить дирижером концерта, второе отделение которого состояло из «Столпотворения Вавилонского», громадной оратории Рубинштейна. Петр Ильич, как мне рассказали, просил подготовить усиленный оркестр и хор, состоявший из хористов обеих опер, капеллы и всех ферейнов, так что пришлось выдвинуть эстраду, пожертвовав несколькими рядами кресел. Но... никто не позаботился поработать с оркестром и хорами, так что Петру Ильичу пришлось с ними усиленно репетировать чуть ли не по два раза в день, кончая поздно ночью.
Все это мне стало ясно из поздравительных речей, обращенных к Антону Григорьевичу, и почти все выражали сожаление, что Петр Ильич не мог присутствовать на банкете, где все веселились, а он, бедный, в это время работает в поте лица до изнеможения. Помню небольшую речь Черемисинова и Герке на эту тему, и, к моему удивлению, я заметила как будто какое-то раздражение юбиляра.
Обед протекал весело и оживленно, и Елизавета Андреевна уехала с сожалением задолго до конца (в одиннадцать часов), торопясь на репетицию (она что-то должна была петь с оркестром, кажется «Агарь в пустыне», если память мне не изменяет).
На другой день, приехав в концерт, я увидела увеличенную эстраду и устроенную разукрашенную ложу Антона Григорьевича с левой стороны за колоннами.
До моего номера я не видела Петра Ильича, дирижирующего танцами из «Фераморса» и еще не помню какими произведениями. Я пела несколько «Сербских песен» с виолончелью (с кем, не помню) и «Ночь», один из любимых романсов Антона Григорьевича, в котором он вставил высокое до и для голоса. Спев свой номер, я, успокоенная, вошла в артистическую (моим номером заканчивалось первое отделение) и увидала Петра Ильича, сидящего на диванчике, склонивши голову на обе руки, протянутые на столе. Встревоженная, я подошла к нему: «Что с вами?» — спросила я. Он порывисто поднял голову, взмахнул руками и отчаянным голосом вдруг зарыдал: «Ах, оставьте все меня!» Тут он обратил на себя общее внимание. Я поспешила вызвать его братьев, и его, рыдающего, увели в другую комнату. Огорченная, вернулась я в залу и рассказала мужу о происшедшем. Антракт затянулся. Муж пошел справиться о Петре Ильиче. «Дяде лучше,— сказал он мне,— истерический припадок прошел. Он просто переутомился, работая день и ночь с неподготовленными оркестром и хорами, не высыпаясь и недоедая». Меня муж старался успокоить, но я видела, что он сам встревожен.