Э. К. Павловская. Из моих встреч с П. И. Чайковским
Петр Ильич Чайковский мне рассказывал, что в первый раз он слышал меня в Киеве в опере «Травиата» и от моего пения и игры пришел в восторг, и в своем письме он писал брату, что был в Киеве, слышал некую Павловскую в опере «Травиата» — «весьма хорошо»1.
Познакомилась я с ним в Москве во время исполнения оперы «Евгений Онегин». После пения ко мне подошел убеленный сединами П. И. Чайковский, которого я знала раньше только по портретам. Он взял обе мои руки, поцеловал и сказал:
— Я не ожидал, что из моей музыки можно что-либо подобное сделать.
С этого момента наше знакомство с ним все более и более крепло и, наконец, перешло в тесную дружбу.
В Москву он приезжал для постановки своей новой оперы «Мазепа», в которой я пела роль Марии2.
На репетиции, когда режиссер спросил Чайковского, как нужно вести роль Марии, он ответил:
— Спросите Павловскую, она лучше меня знает.
После каждой репетиции он говорил:
— Как я счастлив, что нашел, наконец, то, что искал столько времени. Вы моя благодетельница.
После спектакля, на котором не все артисты имели большой успех, он, нервно потрясенный, не мог оставаться в Москве и уехал за границу, написав мне чрезвычайно любезное письмо3.
На следующий год я перешла на Мариинскую сцену. Первая новая опера, которую ставили, была «Евгений Онегин»4. Я с Чайковским виделась ежедневно, он бывал у меня и на репетициях. Волновался он ужасно, я всеми силами старалась успокоить и развлечь его; он был очень мне дорог и очень близок.
«Евгений Онегин» прошел с громадным успехом. Весь музыкальный артистический Петербург заволновался, и даже критики, которые всегда находили какую-нибудь «ахиллесову пяту» в музыке Чайковского, смолкли и пели ему хвалебные гимны, но в бочке меда оказалась ложка дегтя: критики говорили, что Чайковский все-таки не оперный композитор, а симфонический5. Вообще современная критика была к нему совершенно несправедлива, и он чрезвычайно ценил всякое искреннее восхищение его творчеством. А творчество его, в особенности в любимой мною его опере «Евгений Онегин», отличалось особенным блеском, и в нем особенно ярко выявилось его горячее и страстное душевное волнение, которым он был охвачен при создании этой оперы от первой до последней ноты.
Говоря о критике и критиках, нельзя не упомянуть об интересном случае, весьма наглядно характеризующем не только неприязнь лично к Петру Ильичу, но и отношение к попытке его и Московского музыкального общества дать общедоступный для всех концерт Чайковского за весьма дешевую плату. Такой концерт Музыкальное общество устроило в Москве, кажется, в 1887 или 1888 году6.
Зал был переполнен, публика — большей частью мелкий служащий люд, мастеровые и рабочие — горячо встретила Петра Ильича, и, несмотря на злостное карканье, что-де такая толпа не доросла до понимания серьезной музыки, что нельзя так глумиться над «настоящей» публикой, которая-де не сможет присутствовать вместе с «толпой», что концерт заранее обречен на неуспех и тому подобные вздорные предсказания,— концерт прошел настолько удачно, что вскоре был даже повторен, несмотря на целые потоки клеветы и инсинуаций, которые в изобилии сыпались на головы и Чайковского, и главного устроителя концерта Танеева. Сам же Петр Ильич говорил мне, что его особенно радовал успех этих концертов не так за себя лично, как за посрамление злостных критиков, которые совершенно не знали настроений и вкуса народа и не понимали, что искусство всегда найдет верный путь к его сердцу и душе.