А. К. Глазунов. Мое знакомство с Чайковским
Я познакомился с П. И. Чайковским на вечере у М. А. Балакирева осенью [1884] года1. Как известно, М. А. Балакирев был главою кружка так называемой новой русской школы. В то время кружок был не очень многочислен; в состав его входили известные русские композиторы и музыканты — ревнители заветов школы, а также и почитатели ее, в числе которых нередко попадались лица, мало имевшие общего и со школой, и даже с искусством. Я должен припомнить, что в названном кружке в середине восьмидесятых годов не было уже той идейной замкнутости и обособленности, как это было раньше, тем не менее мы не считали П. И. Чайковского своим. Мы ценили лишь некоторые его произведения, как «Ромео и Джульетту», «Бурю», «Франческу», финал из Второй симфонии; прочее из творчества П. И. Чайковского было нам или неизвестно, или чуждо. Впрочем, сам Балакирев, порицая недостатки, по его мнению, творчества Чайковского, весьма высоко ценил дарование его и впоследствии мастерство письма Чайковского, которое ставил нам в пример. Временами Балакирев с каким-то художественным деспотизмом и отеческой заботливостью обращался к Чайковскому с предложением сочинять музыку на сюжеты, которые Балакирев находил подходящими к натуре Чайковского. Так случилось ранее с увертюрой «Ромео», а позже с симфонией «Манфред»2.
[У] нас, в особенности [у] молодых членов балакиревского кружка, ожидаемая встреча с «не своим» Чайковским вызвала какой-то загадочный интерес. Мы собрались к Балакиреву к назначенному часу, с волнением стали ждать прихода Чайковского и ввиду того, что последний был не нашего лагеря, обсуждали вопрос о том, какой позиции нам держаться,— вероятно, быть очень сдержанными. Появление Чайковского тотчас же положило конец несколько натянутому настроению присутствовавших, в особенности молодежи. Чайковский соединением простоты с достоинством и утонченной, чисто европейской выдержкой в обращении произвел на большинство из присутствовавших самое благоприятное впечатление. Мы как-то свободно вздохнули. Петр Ильич влил своим разговором свежую струю в [условия] нашей несколько запыленной3 атмосферы и непринужденно заговорил о предметах, о которых мы помалкивали отчасти из-за чувства4 преклонения, связанного с каким-то страхом перед авторитетом Балакирева и других членов кружка. Балакирев, несмотря на свойственные его характеру гостеприимство и радушие, любил, что называется, задевать присутствующих, иногда довольно язвительно и насмешливо. В памятный вечер, обращаясь к Чайковскому, Балакирев позволил себе довольно резко охарактеризовать одного московского музыканта и его жену, состоявших в дружеских отношениях с Чайковским5. Последний тотчас же вышел из неловкого положения и в шутливой, даже несколько фамильярной форме отразил Балакирева, спросив его, знает ли он его друзей6. На уклончивый ответ Балакирева, что о них все говорят, Чайковский прибавил, что слухам не следует верить. Балакирев смутился, глаза его нервно забегали, он понял свою нетактичность и больше не повторял своих выпадов. Вечер прошел очень оживленно. Говорили о музыке и, сколько помнится, о «Манфреде», только что оконченном Петром Ильичом7. Кажется, были сыграны произведения Ляпунова и мои8. Чайковский ушел ранее других, и с его уходом мы почувствовали себя опять в прежней, несколько будничной обстановке. Многие из молодых музыкантов, в том числе Ан. К. Лядов и я, вышли от Балакирева очарованными личностью Чайковского и зашли в трактир посидеть, чтобы поделиться новыми впечатлениями.
Впоследствии я ближе познакомился с Петром Ильичом, и, наконец, между нами завязалась тесная дружба, продолжавшаяся до самой его кончины. Я встречался с ним больше в Петербурге, куда он наезжал по случаю постановок своих опер, балетов и концертных выступлений. Он у нас подолгу не проживал, начиная вскоре тяготиться столичной жизнью, лишавшей его возможности предаваться творческой работе: сочиняя, он всегда горел, даже когда у него не бывало готовых мыслей. Он говоривал мне, что ему стоило приехать в деревню, как дня через два-три его начинало посещать творческое вдохновение. Конечно, первые дни бывали иногда мучительными. Процесс же оркестровки для него, по его словам, не представлял никакого затруднения, чем объясняется скорость работы и постоянная готовность окончить ее к сроку.
Роковую неделю [до] смерти П. И. Чайковского я много [времени] провел в его обществе. Помню, как мы возвращались с ним с концерта 16 октября 1893 года Русского музыкального общества, на котором под его управлением впервые была исполнена Шестая симфония. Он с горечью жаловался мне на то, что его последнее произведение недостаточно имело успеха и, по-видимому, мало понравилось музыкантам9. При этом он сказал, что всегда бывал разочарован после первого исполнения своих последних сочинений, но [на] этот раз он был своим детищем доволен. В последний раз я видел Чайковского в среду, за четыре дня перед его смертью. Я зашел к нему по его зову на квартиру на улицу Гоголя около пяти часов вечера. Ему было очень плохо, и он просил оставить его, сказав, что, может быть, и на самом деле у него холера, хотя он этому не верит, так как подобные приступы с ним бывали не раз. На другой день пришло известие о его роковой болезни, и больше к нему никого не пускали.