Ю. Л. Давыдов. Последние дни жизни П. И. Чайковского
После генеральной репетиции я вернулся в школу, так что до концерта не видел дядю. Вечером зал Дворянского собрания был переполнен до отказа. При появлении Петра Ильича в оркестре началась овация с поднесением нескольких венков. Я в душе гордился дядей, хотя и беспокоился, опасаясь, что этот прием взволнует его, но, к счастью, этого не случилось.
Поднявшись на дирижерский пульт и взяв палочку в кулак, как он всегда делал, он начал концерт.
Об этом концерте столько написано специалистами, что было бы малоинтересно знать о моем восприятии услышанного. Но, как наблюдатель, могу почти с фотографической точностью передать впечатления массы слушателей от «Патетической симфонии». Первая часть была принята тепло, но без особенных оваций. Вторая вызвала бурю аплодисментов, но непродолжительных. Третья часть принималась опять менее горячо. Конечно, все это относительно,— что для любимца публики, каким являлся Петр Ильич, было средним успехом, то для другого было бы триумфом.
Но вот окончился финал... Обыкновенно публика немедленно после заключительного аккорда выражала свое удовлетворение или неодобрение, а менее искушенные в музыке вставали и стремились к выходу, чтобы скорее занять первые места у вешалки. Но в этот вечер произошло нечто небывалое. Когда замолк звук контрабасов и Петр Ильич медленно опустил руки, в зале царила мертвая тишина. В таком состоянии публика оставалась довольно долго. Петр Ильич продолжал стоять с опущенной головой, и зал оставался как бы в оцепенении. Только после того, как Петр Ильич, очнувшись, стал кланяться и благодарить оркестр, зал начал нерешительно аплодировать, и эти аплодисменты, постепенно нарастая, перешли в овацию. Такой прием публикой новой симфонии биографом Петра Ильича, Модестом Ильичом, был истолкован как холодный прием5. Я же убежден, что это неверно. Аудитория, по-моему, была так захвачена услышанным, что именно оцепенела. Не могу найти более подходящего выражения, а последующая буря аплодисментов относилась не только к личности Петра Ильича, но и к его новому детищу, к симфонии. Следующие концерты, в программу которых входила Шестая симфония, окончательно убедили меня в этом. Она неизменно встречала живой интерес и восхищение истинных любителей и ценителей музыки.
После концерта Петр Ильич поехал провожать двоюродную сестру — Анну Петровну Мерклинг. По дороге они делились впечатлениями. Петр Ильич выразил полное удовлетворение как исполнителями, так и собой, сказав, что ему кажется, что лучшего он еще ничего не сочинил. Потом, резко повернувшись к кузине, спросил: «А ты поняла, что я хотел сказать этой симфонией?» Анна Петровна отвечала, что ей кажется, что она угадала основную мысль. В первой части он хотел обрисовать рождение и детство, чаяния и стремления, но и грустные мысли о неведомом будущем, омрачающие эти радужные надежды, врывающиеся ненадолго и бросающие тень на беззаботное детство, но эти мрачные мысли быстро забывались. Вторая часть — юность, полная веселья и радужных надежд. Третья — это история его жизни с ее торжеством, но и с заботами и тяготами, тяжелыми размышлениями и, наконец, четвертая — борьба за жизнь и смерть. На это Петр Ильич ответил, что она почти угадала. Да, это история его жизни. Первая часть — детство, смутное стремление к музыке. Вторая — молодость, светлая пора, веселая жизнь. Третья — жизненная борьба и достижение славы. «А последняя,— сказал он весело,— это — чем все кончается, но,— добавил он при этом,— мне еще далеко до этого».
Компания друзей и близких с нетерпением ждала его в кабинете Гранд-отеля. Состояла она из молодежи, главным образом племянников и очень ограниченного числа самых близких друзей. Начался так называемый Петром Ильичом «кутеж». <...>
Петр Ильич любил выпить рюмку-другую хорошего вина, особенно белого или шампанского, и ликерную рюмку коньяку после обеда. Это он называл «кутить» или «пьянствовать». <...>